Ковалёв нахмурился, его профессиональная гордость была задета.

— Владимир Игоревич, вы меня простите, но «ручная съемка» — это для хроники хорошо. А в художественном кино — это брак, тряска. У нас камеры весят по сорок килограммов, как вы представляете себе бегать с ними по развалинам? Да и оптика… Чтобы была глубина, про которую вы мечтаете, мне нужно света столько, сколько на всю Москву не выдадут.

Володя улыбнулся. Он понимал опасения старого мастера. В 2025 году он мог бы просто сказать: «Мы сделаем это на посте», но здесь «поста» не было. Здесь была только смекалка и знание физики.

— А мы не будем бегать, Петр Ильич. Мы построим рельсы там, где их никогда не строили. Мы придумаем облегченные крепления. И свет… Мы будем использовать отражатели, зеркала, естественное солнце. Я хочу «глубокий фокус». Чтобы и герой на переднем плане, и жизнь за его спиной — всё было резким, всё было значимым. Как у Грегга Толанда в «Гражданине Кейне», только еще пронзительнее.

Ковалёв хмыкнул, услышав фамилию американского оператора, но в глазах его зажегся интерес. Профессиональный вызов — вот что всегда работало с такими людьми.

— Толанд, значит… — протянул он. — Ну, для этого нам пленку надо другую выбивать, трофейную «Агфу». На нашей «Свеме» мы такой плотности не дадим. Ладно, попробуем. Но чур, если картинка поплывет — я предупреждал.

— А звук? — Лёха подался вперед. — Володя, если мы на натуру пойдем, я же не могу всё время в павильоне переозвучивать. Дай мне записать живой город! Стук трамваев, крики мальчишек, шум ветра. Это же и есть правда!

— Дам, Лёха. Обязательно дам. Мы будем писать «черновой» звук прямо на площадке, а потом склеим его с идеальным студийным. Я хочу, чтобы музыка не просто играла фоном, а вплеталась в шум города. Катя, — он посмотрел на монтажницу, — тебе придется туго. Я хочу рваный ритм в сценах тревоги и длинные, бесконечные кадры в сценах покоя. Мы будем играть со временем.

Катя кивнула, её тонкие пальцы непроизвольно начали имитировать работу на монтажном столе.

— Я поняла, Владимир Игоревич. Ритм как сердцебиение. Я справлюсь.

Громов хмыкнул и захлопнул блокнот.

— Ну, раз вы такие смелые — пишите сценарий сами. А я пойду… — он поднялся, стряхивая пепел с пиджака. — Пойду в библиотеку. Почитаю письма фронтовиков. Если уж снимать про возвращение, то так, чтобы каждая реплика была как выстрел. В десятку.

Когда Громов вышел, в комнате установилось особенное настроение. Это был тот самый момент кристаллизации команды, который Володя так редко встречал в своей прошлой жизни. Там всё решали договора и проценты. Здесь — общая вера в невозможное.

— Владимир Игоревич, — негромко позвала Катя. — А вы сами-то верите, что нам дадут так снимать? Худсовет, цензура… Скажут — «формализм», «западничество».

Володя подошел к столу и положил руку на пачку чистой бумаги.

— Мы снимем так, что им будет не до терминов. Они увидят в этом кино себя. А против правды, Катенька, никакой худсовет не попрет. Особенно если эта правда помогает жить.

Он посмотрел на своих коллег — на Лёху с его вечными наушниками, на ворчливого, но гениального Ковалёва, на тихую Катю. В этот момент он остро, до комка в горле, осознал: эти люди — его новая семья. Даже больше, чем соседи по коммуналке. Это были его соратники по оружию, которое называлось кинематографом.

— Спасибо, друзья, — просто сказал он. — С завтрашнего дня начинаем разработку. Петр Ильич, за вами список необходимого по свету и технике. Лёха — ищи способы мобильной записи. Катя — пересмотри всё, что у нас есть из натурных съемок прошлых лет. Работаем.

Когда команда разошлась, Володя остался в кабинете один. Смеркалось. За окном зажигались редкие огни студии. Он сел за стол, достал перьевую ручку и на чистом листе, в самом верху, размашисто написал: «КАДР 1. Возвращение».

Его вторая жизнь на «Мосфильме» входила в самую крутую и важную фазу. И теперь он знал точно: он не просто переигрывает судьбу — он создает новую историю.

Здание Горкома на Старой площади встретило Володю оглушительной, почти монастырской тишиной. После живого, пропахшего пылью и ацетоном «Мосфильма» здесь всё казалось застывшим в вечности: бесконечные ковровые дорожки, поглощающие звук шагов, массивные дубовые двери и дежурные на постах, чьи лица напоминали бесстрастные маски.

В приёмной товарища Морозова пахло хорошим табаком и крепко заваренным чаем. Секретарь, пожилая женщина с безупречной причёской и стальным взглядом, кивнула Володе:

— Проходите, Владимир Игоревич. Вас ожидают.

В кабинете, помимо самого Морозова, сидел Борис Петрович. Директор «Мосфильма» выглядел непривычно скованным, примостившись на краю глубокого кожаного кресла. Морозов же, заложив руки за спину, стоял у окна, глядя на панораму строящейся Москвы.

— А, Леманский, — Морозов обернулся. Его лицо, обычно спокойное и волевое, сейчас казалось усталым. — Заходи, присаживайся. Мы тут с Борисом Петровичем твою «Дорогу к порогу» обсуждаем.

Володя сел, чувствуя, как внутри натягивается невидимая струна.

— И какие выводы, товарищ Морозов?

Морозов тяжело вздохнул, подошёл к столу и взял стакан в серебряном подстаканнике.

— Выводы сложные, Владимир. Фильм про возвращение, про руины, про то, как человек не находит себе места в мирной жизни… Это честно. Это талантливо. Но ты подумай о народе. Люди четыре года жили в аду. Они голодали, теряли близких, замерзали в окопах. И вот теперь они придут в кинотеатр, чтобы снова увидеть… что? Свои же слёзы? Свои же шрамы?

— Но это правда, — тихо сказал Володя. — Если мы не проговорим эту боль, она останется внутри и будет гноить душу.

— Правда бывает разной! — вдруг вспылил Морозов, и стакан в его руке звякнул о подставку. — Сейчас нам нужна правда созидания. Нам нужно, чтобы у человека, который строит этот город, руки не опускались. Чтобы он верил, что завтрашний день — это не просто выживание, а радость. А ты мне предлагаешь… психологические бездны.

Борис Петрович кашлянул, пытаясь разрядить обстановку:

— Владимир Игоревич — режиссер ищущий, товарищ Морозов. Он хочет глубины…

— Глубины? — Морозов горько усмехнулся и в сердцах махнул рукой. — Да вы, киношники, совсем в своих павильонах от жизни оторвались! Нам праздник нужен! Свет! Песня такая, чтобы её на заводах запели! Что дальше, Леманский? Может, вы ещё мюзикл снимите? С песнями, плясками на Арбате, чтобы всё как в сказке, только с чечёткой? А?

В кабинете повисла тяжёлая, вакуумная тишина. Борис Петрович побледнел и вжал голову в плечи, ожидая, что Володя сейчас начнёт спорить или, чего доброго, обидится.

А Володя… Володя замер.

Перед его внутренним взором, словно по волшебству, старые обои кабинета начали раздвигаться. Он вдруг увидел не серый Горком, а залитую солнцем площадь. Увидел, как обычная толпа на остановке трамвая начинает двигаться в едином, сложном и невероятно красивом ритме. Он услышал музыку — не бравурный марш, а нежную, джазовую, пронзительную мелодию, в которой слышался и стук каблучков Алины, и гул московских строек, и биение сердца влюблённого человека.