Он увидел свой «Ла-Ла Ленд». Только настоящий. Сделанный не из глянца, а из искренности сорок пятого года. Где вместо голливудских холмов — Воробьёвы горы, а вместо фальшивых улыбок — сияющие глаза людей, которые выжили и теперь празднуют каждый вдох. Фильм о том, как двое встречаются в этой огромной, восстающей из пепла Москве, и их чувства превращают обычную прогулку по набережной в полёт над звёздами.

Это было безумие. Это был вызов всей советской системе кинопроизводства. Но Володя уже не мог остановиться. Он почувствовал тот самый азарт клипмейкера из 2025 года, умноженный на глубину его новой души.

— А знаете, товарищ Морозов… — Володя поднял голову, и в его глазах зажёгся такой огонь, что секретарь в приёмной, наверное, почувствовала жар. — Я сниму.

Морозов, уже собиравшийся сесть, так и застыл в полуприседе.

— Что снимешь?

— Мюзикл, — твёрдо произнёс Володя. — Только не такой, как у Александрова. Без бутафорских деревень и плакатных героев. Я сниму фильм, где музыка рождается из шума города. Где люди танцуют не потому, что так написано в сценарии, а потому что у них душа поёт от того, что война кончилась. Это будет лирическая история. Простая, как пять копеек, и глубокая, как море. Мы отогреем им сердца, товарищ Морозов. Мы дадим им мечту, которую можно потрогать руками.

Борис Петрович смотрел на Володю как на блаженного. Он едва не перекрестился.

— Володенька… ты что… — прошептал директор. — Какая чечётка? У нас же… у нас же даже плёнки цветной нет на такую затею!

— Мы снимем в ч/б так, что люди увидят все цвета радуги, — Володя уже не видел их, он видел кадр: длинный, однокадровый план на пять минут, где героиня Алины идёт по Арбату, и каждый встречный прохожий — почтальон, мороженщица, военный — становится частью одного грандиозного танца жизни. — Это будет ритм новой Москвы. Ритм Победы, которая переходит в счастье.

Морозов медленно опустился в кресло. Он смотрел на Леманского долго, пристально, пытаясь понять — издевается этот дерзкий фронтовик над ним или действительно видит что-то, недоступное остальным.

— Мюзикл… — повторил Морозов, и в его голосе неожиданно исчезла злость, уступив место какому-то странному, почти детскому любопытству. — Значит, говоришь, отогреем?

— Отогреем, — кивнул Володя. — Обещаю вам. После этого фильма люди будут выходить из залов и хотеть не просто работать, а жить. И любить.

Морозов замолчал на целую минуту. Слышно было, как в углу тикают массивные напольные часы.

— Ну что ж, Леманский… — наконец сказал он, и на его губах появилась едва заметная, хитрая улыбка. — Под твою ответственность. Если провалишься — я тебя лично отправлю хронику на Дальний Восток снимать, про крабов и льдины. Но если сделаешь, как говоришь…

Морозов встал и протянул руку.

— Иди. Работай. И чтобы песня была такая… чтоб до слёз, но от радости.

Когда Володя и Борис Петрович вышли из здания Горкома, директор студии первым делом сорвал с головы шляпу и вытер пот со лба.

— Володя… ты хоть понимаешь, что ты сейчас сделал? Мы же под расстрельную статью подписались! Где ты возьмёшь композитора? Где ты возьмёшь танцоров? У нас же полстраны на костылях!

Володя остановился на ступенях, глядя на суетливую, залитую солнцем площадь.

— Танцоров мы найдём среди народа, Борис Петрович. А композитора… Композитора я уже слышу. В этом трамвайном звоне. В этом ветре.

Он глубоко вдохнул, чувствуя, как окрыление подхватывает его и несет над землей.

— Это будет не просто кино. Это будет исцеление. И Аля… Аля будет в нём главной звездой.

Вечерний Арбат затягивало сиреневой дымкой. У входа в кинотеатр «Художественный» было не просто многолюдно — казалось, вся Москва, отложив дела, стройки и заботы, стеклась сюда, к ярко освещенному порталу. Очередь, изгибаясь причудливой лентой, уходила глубоко в переулки. Люди стояли плотно, плечом к плечу, и над толпой висел гул сотен голосов, перемешанный со смехом и звоном трамваев.

Володя поднял воротник пиджака и чуть глубже нахлобучил кепку. Ему не хотелось, чтобы его узнали. В этой анонимности было свое особое, острое удовольствие — стоять рядом с теми, для кого ты работал, и чувствовать их дыхание. Аля, крепко державшая его под руку, испуганно оглядывалась.

— Володя, посмотри… — прошептала она, кивая на кассы. — Билетов нет. Совсем нет. А они всё стоят.

На окошке кассы действительно висела фанерка с размашистой надписью мелом: «Все билеты проданы». Но люди не расходились. Они ждали лишнего билетика, ждали следующего сеанса, просто стояли, обсуждая афишу.

— Слышишь? — Володя притянул Алю ближе, прислушиваясь к обрывкам разговоров.

— … говорят, там почтальонша точь-в-точь как наша Валька из третьего отделения, — донеслось справа. Пожилая женщина в поношенном ватнике увлеченно рассказывала подруге. — И любовь такая… настоящая, без этих, знаешь, речей с броневиков. Просто про жизнь.

— А я слышал, там музыка такая, что сердце заходится, — басил рослый старшина с орденом Красной Звезды. — Мой взводный ходил вчера, говорит: «Николай, иди обязательно. Будто холодной водицы испил после боя».

Володя слушал, и внутри него всё пело. Это была не та дешевая популярность из его прошлого, когда количество просмотров измерялось бездушными цифрами на экране монитора. Здесь каждый голос имел вес. Каждое слово было пропитано солью и потом этой трудной, но победившей страны.

Они прошли чуть дальше, к самым дверям. Из кинотеатра как раз выходила толпа после предыдущего сеанса. Люди выходили не так, как обычно выходят из кино — не спеша к выходу, не обсуждая бытовые мелочи. Они выходили притихшие, с какими-то просветленными, почти детскими лицами.

Прямо перед Володей остановился немолодой мужчина в гражданском пиджаке, накинутом на одно плечо — рукава второго не было, пустая ткань была аккуратно заколота булавкой. Он прислонился к колонне, достал кисет и начал неловко, одной рукой, пытаться скрутить самокрутку. Пальцы его дрожали.

Володя, не раздумывая, подошел ближе.

— Давайте помогу, отец.

Мужчина поднял взгляд. Глаза у него были серые, выцветшие, полные невыплаканной боли, которая сейчас будто начала оттаивать.

— Спасибо, сынок… Закурить-то ладно. Ты мне скажи, — он кивнул на двери кинотеатра, — ты это видел?

— Видел, — тихо ответил Володя, ловко сворачивая «козью ножку».

— Вот и я видел, — фронтовик глубоко затянулся, и огонек самокрутки осветил его лицо. — Я ведь три года не улыбался. Думал — всё, выгорело внутри, один пепел остался. А сегодня… посмотрел на этот вальс, на эту девчонку с письмами… и почуял. Будто живой я. Понимаешь? Не просто «единица», а человек. Домой захотелось. Не в квартиру, а к жене… к цветам.

Он похлопал Володю по плечу и, прихрамывая, пошел в сторону метро. А Володя так и остался стоять, глядя ему вслед. В этот момент последние сомнения, вызванные тяжелым разговором у Морозова, рассыпались в прах.