«Психологические бездны», «чернуха», «руины»… Морозов был прав в одном: людям нужен свет. Но он ошибался в средствах. Свет не должен быть плакатным. Он должен рождаться изнутри.

Володя обернулся к Але. Она смотрела на него, и в её глазах, отражавших огни Арбата, он вдруг увидел ту самую картинку, которая вспыхнула в кабинете Горкома.

Мир вокруг начал меняться. Гул очереди вдруг обрел ритмический рисунок. Стук трамвайного колеса на стыке рельсов — «па-па-па-пам» — стал партитурой для ударных. Дворник, мерно шаркающий метлой по асфальту, задавал темп. Володя видел, как Аля поправляет выбившийся локон — и это движение в его воображении превратилось в изящное па.

— Аля, — он схватил её за плечи, и голос его зазвенел от возбуждения. — Ты видишь? Ты слышишь это?

— Что, Володя? — она испуганно и радостно улыбнулась.

— Музыку! Она везде! В этой очереди, в этих фонарях, в том, как этот солдат прикуривает! Морозов хотел мюзикл? Он его получит. Но это будет наш мюзикл. Мы не будем прятать шрамы, мы заставим их светиться. Мы снимем кино про то, как Москва танцует на обломках войны, потому что жизнь сильнее смерти.

Он схватил её за руку и потащил прочь от кинотеатра, сквозь толпу.

— Куда мы? — смеялась Аля, едва поспевая за его широким шагом.

— Творить! — выкрикнул он, и прохожие оборачивались, глядя на эту странную, окрыленную пару. — Я уже вижу первый кадр, Аля! Мы стоим на этой площади. Тишина. Полная тишина. И вдруг — один единственный звук. Звук твоих каблучков по мостовой. И из этого звука вырастает симфония.

В его голове уже монтировались сцены. Вот массовка — настоящие рабочие, настоящие фронтовики — начинают синхронно двигаться, передавая друг другу кирпичи на стройке, и этот труд превращается в балет. Вот влюбленные встречаются у памятника Пушкину, и пространство вокруг них расцветает, хотя на пленке — только оттенки серого.

Это был его «Ла-Ла Ленд» — горький, нежный, пронзительный и абсолютно советский по духу. Фильм, который не просто развлекает, а дает право на личное счастье после великой общей трагедии.

— Я буду рисовать для тебя этот город, Володя, — Аля прижалась к его плечу, когда они остановились на мосту через Москву-реку. — Я нарисую его таким, каким ты его видишь. Золотым и серебряным.

Володя посмотрел на темную воду реки. Где-то там, в будущем, остался циничный режиссер клипов Альберт Вяземский. Здесь, на мосту сорок пятого года, стоял мастер, который наконец-то обрел свою тему.

— Мы отогреем их, Аля, — прошептал он, глядя на звезды. — Обязательно отогреем.

С этого мгновения «Дорога к порогу» перестала существовать. В блокноте Володи, на чистой странице, появилось новое название, написанное крупными буквами: «МОСКОВСКАЯ СИМФОНИЯ».

Они поднялись на самую вершину Воробьевых гор, когда солнце уже почти коснулось горизонта, превращая Москву в бескрайнее море охры, золота и густого багрянца. Город лежал перед ними как на ладони — израненный, ощетинившийся строительными лесами, но какой-то торжественный в этом предзакатном покое. Отсюда не было видно глубоких шрамов на фасадах, зато отчетливо ощущалось дыхание огромного, восстающего из пепла организма.

Здесь, наверху, воздух был другим — чистым, холодным, пахнущим речной сыростью и горьковатым дымом далеких костров. Шум большого города долетал сюда лишь приглушенным гулом, в котором угадывались и переборы гармоники, и далекие свистки паровозов.

Алина зябко повела плечами, и Володя, не раздумывая, снял свой пиджак.

— Надень, простудишься, — он накинул его ей на плечи. Она благодарно прижалась к нему, утонув в широких лацканах, которые еще хранили его тепло.

— О чем ты думаешь? — тихо спросила она, глядя на то, как внизу, у изгиба реки, загораются первые редкие огни. — Ты весь вечер будто не здесь. После Горкома в тебе что-то… зажегся какой-то огонь.

Володя подошел к самому краю обрыва. В его голове, словно на монтажном столе, кадры сменяли друг друга с бешеной скоростью. Он больше не чувствовал себя тем выгоревшим ремесленником, которым был когда-то в другой, почти забытой жизни. Здесь, в этом сентябре сорок пятого, он впервые ощущал себя по-настоящему живым.

— Аля, я понял одну вещь, — он обернулся к ней, и его глаза в лучах заката казались темными и пронзительными. — Мы все эти годы привыкли, что кино — это либо призыв, либо летопись боли. А я хочу снять фильм о том, как звучит радость. Не та, что на плакатах, а та, что в каждом из нас.

Он начал говорить, и его голос, сначала негромкий, постепенно крепчал, наполняясь энергией.

— Представь: начало фильма. Тишина, от которой звенит в ушах. И вдруг — первый звук. Обычный, будничный. Кап-кап-кап — вода из крана в коммуналке. Потом — чик-чик — кто-то чиркает спичкой. Шарканье метлы по асфальту. И эти звуки начинают складываться в ритм. Город просыпается не просто так — он просыпается как один огромный оркестр.

Алина присела на поваленное дерево, достала свой альбом и угольный карандаш. Она слушала его затаив дыхание, а её рука уже начала порхать над бумагой, ловя образы, которые он рассыпал перед ней.

— Героиня выходит из дома, — продолжал Володя, расхаживая по поляне. — Она идет по улице, и её шаги — это такт. Молотки строителей на лесах отбивают долю. Трамвай звенит — это вступает треугольник. Понимаешь? Мир подыгрывает человеку, который снова научился чувствовать. Мы снимем это как танец, но танец настоящий. Не балетный, а… человеческий. Когда рука к руке, когда взгляд в полёте.

Он присел рядом с ней, заглядывая в альбом. Алина сделала быстрый набросок: стройка, леса, и среди серых коробок домов — две фигуры, застывшие в движении, полном жизни. Казалось, уголь на бумаге вот-вот начнет вибрировать.

— Вот так? — спросила она, и в её голосе слышался восторг. — Чтобы всё было… как симфония?

— Именно, — Володя накрыл её руку своей. — Я раньше думал, что кино — это просто техника, набор красивых картинок. А теперь я вижу: это способ отогреть душу. Мы покажем им, что каждый их день, каждый вздох после войны — это чудо. И мы заставим Москву петь.

Он обнял её за плечи, и они замолчали, глядя, как последние лучи солнца растворяются в сумерках. Стало совсем тихо, и над городом всплыла огромная медовая луна.

— Мне страшно и радостно одновременно, — прошептала Алина, прислонившись головой к его плечу. — Морозов ведь прав — это так необычно. Нас могут не понять. Скажут: «Почему они танцуют, когда надо восстанавливать заводы?»

— А мы покажем, что восстанавливать заводы легче, когда на душе песня, — Володя поцеловал её в висок. — Людям нужно разрешение на счастье, Аля. И мы им его дадим.

Он чувствовал, как в нем окончательно умирает старый циник и рождается мастер. Ему больше не нужны были спецэффекты или бесконечные бюджеты — у него была эта правда, эта женщина рядом и этот великий город под ногами.

— Я люблю тебя, — сказал он, и эти слова в ночной тишине прозвучали как самая важная реплика во всем его жизненном сценарии.