— Знаешь, — сказал Володя, когда они с Алиной пошли в сторону метро по пустынной аллее, — я ведь только сейчас понял. Раньше я снимал, чтобы меня заметили. А теперь я снимаю, чтобы они вспомнили, что они люди. И что они живы.

Алина остановилась и посмотрела на него. В свете фонаря ее лицо казалось высеченным из мрамора, но глаза светились нежностью.

— Ты изменился, — прошептала она. — В тебе появилось что-то… настоящее.

Володя не ответил, лишь крепче прижал ее к себе. В кармане его пиджака лежала коробочка с кольцом, и он знал, что именно сегодня, под этим небом сорок пятого года, он наконец-то вернется домой по-настоящему.

Вечерний воздух был прохладным, с тонким ароматом сохнущей листвы и речной воды. После душного, набитого людьми заводского клуба эта тишина казалась почти осязаемой. Они шли по набережной, и звук их шагов гулко отдавался от гранитных парапетов. Москва постепенно погружалась в сумерки, и редкие фонари отражались в темной глади реки длинными золотистыми дорожками.

Володя чувствовал, как внутри него дрожит какая-то натянутая струна. В кармане пиджака, прямо у сердца, тяжелела коробочка. В своей прошлой жизни, там, в 2025-м, он никогда не чувствовал ничего подобного. Там всё было проще: контракты, суета, мимолетные встречи, которые забывались на следующее утро. А здесь каждое мгновение имело вес. Каждый вдох казался значимым.

— О чем так усердно молчишь? — тихо спросила Алина, не выпуская его руку.

— Думаю о том, как странно устроена жизнь, — ответил он, останавливаясь и глядя на реку. — Еще недавно мне казалось, что я всё знаю наперед. Что мир — это просто набор картинок, которые нужно красиво склеить. А теперь… теперь я чувствую, что я сам — часть этой картины. И она живая.

Алина подошла ближе. В полумраке ее глаза казались огромными и глубокими, как сама ночь. Она ничего не ответила, только прижалась щекой к его плечу, и Володя ощутил едва уловимый запах ее мыла — простого, цветочного, такого далекого от тяжелых парфюмов его прошлой жизни.

Они дошли до Парка культуры. Из-за ажурных ворот доносились звуки духового оркестра. Играли «На сопках Манчжурии». Этот звук, немного дребезжащий, но невероятно мощный и честный, заполнял пространство между деревьями. В парке было много людей: военные в парадных мундирах, девушки в нарядных штапельных платьях, старики на скамейках. Но для Володи в этот вечер существовала только одна точка притяжения.

— Пойдем к эстраде, — предложил он. — Ты ведь хотела вальс.

Они вышли на танцплощадку. Свет гирлянд из простых крашеных лампочек создавал атмосферу старого кино, но это было лучше любого кино. Володя осторожно положил руку ей на талию, взял ее ладонь в свою. Он никогда не был хорошим танцором в той жизни — там это было не модно, там дергались под ломаные ритмы. Но сейчас ритм сам входил в него.

Один круг, другой… Земля будто уходила из-под ног. Он видел, как мелькают мимо лица, как светятся улыбки, но его взгляд был прикован только к Алине. Она двигалась легко, доверчиво следуя за каждым его движением. В этом танце не было слов, но было всё: и горечь прожитых лет, и радость обретения, и страх всё потерять.

Когда музыка стихла, они не сразу разомкнули руки. Стояли, тяжело дыша, среди затихающей толпы.

— Пойдем, здесь шумно, — негромко сказал Володя.

Он повел ее вглубь парка, туда, где аллеи становились уже, а свет фонарей не дотягивался до старых лип. Они нашли уединенную скамейку у небольшого пруда, в котором плавали желтые листья, похожие на маленькие кораблики.

Володя чувствовал, как бьется пульс в висках. Он вдруг вспомнил тот серый день в 2025-м, когда в него стреляли. Вспомнился холодный асфальт, запах пороха и мысль: «Неужели это всё? Неужели я так ничего и не успел?» Тогда у него не было ничего, кроме счета в банке и пачки бессмысленных видеороликов. А сейчас у него было всё — потому что рядом была она.

Он сел на скамью, потянул Алину за собой. Она смотрела на него с легким беспокойством, чувствуя его волнение.

— Аля, — начал он, и его голос немного дрогнул. — Я плохой рассказчик, когда дело касается меня самого. Мне проще показать это через камеру, через чужие судьбы. Но сейчас… сейчас мне не за чем прятаться.

Он замолчал, подбирая слова. В голове проносились кадры: его пробуждение в мае сорок пятого, первая встреча с матерью, первый съемочный день на Арбате. И во всех этих кадрах, красной нитью, проходила она — девочка с мольбертом, которая поверила в него раньше, чем он сам.

— Ты знаешь, я ведь вернулся с фронта другим человеком, — продолжал он, глядя на свои руки. — Мама думает, что это война меня так перепахала. И она права, в каком-то смысле. Я будто заново родился. Я шел по этой Москве, смотрел на людей и не понимал, как мне жить дальше. А потом встретил тебя. И мир перестал быть черно-белым.

Он повернулся к ней, взял ее за обе руки. Ее ладони были холодными, и он согревал их своими.

— Я не могу обещать тебе, что жизнь будет легкой. Впереди много работы, трудные времена, стройки, споры… Но я точно знаю одно. Я больше не хочу ни одного дня, ни одной минуты проживать без тебя. Ты — мой самый главный кадр. Моя правда. Моя жизнь.

Володя медленно опустился на одно колено прямо на присыпанную песком дорожку. Алина ахнула, прикрыв рот ладонью. В ее глазах блеснули слезы, отражая скудный свет далеких фонарей.

Он вынул из кармана ту самую бархатную коробочку. Открыл ее. Внутри, на подушечке, лежало тонкое золотое кольцо с небольшим, но чистым камнем. Оно не было баснословно дорогим, но в нем была история — кольцо его матери, которое она берегла в самые черные дни эвакуации.

— Алина… Аля… Ты станешь моей женой? — произнес он, и в этих словах была вся его вера в то, что его второй шанс — не случайность, а дар.

Тишина вокруг стала такой глубокой, что было слышно, как падает лист на воду. Алина молчала, и Володе на долю секунды стало страшно — вдруг он ошибся? Вдруг этот мир всё же отторгнет его, как инородное тело?

Но Алина вдруг опустилась рядом с ним прямо на песок, обхватила его лицо ладонями. Ее слезы скатились ему на руки.

— Глупый… — прошептала она сквозь всхлип. — Какой же ты глупый, Володя… Конечно. Ты же знаешь, что конечно. Я еще там, на мосту, когда ты стихи читал, поняла… Что ты мой. Навсегда мой.

Он надел кольцо на ее палец. Оно село идеально, будто всегда там и было. Володя притянул ее к себе, обнимая так крепко, будто хотел защитить от всего мира, от времени, от самой истории. Он целовал ее соленые от слез щеки, ее волосы, ее руки, и чувствовал, как внутри него окончательно рушится последняя стена, отделявшая старого Альберта от нынешнего Владимира Леманского.

— Я тебя никогда не оставлю, — шептал он ей в волосы. — Слышишь? Никогда. Чтобы ни случилось.

Они сидели на этой скамейке еще долго. Разговаривали о будущем — о том, как купят новую мебель в комнату, как Алина закончит училище, как они будут ездить на съемки вместе. Володя рассказывал ей о фильмах, которые хочет снять — не про войну, а про мирную жизнь, про то, как люди снова учатся улыбаться.