Он увидел Сашку, который уже забирался на леса, увидел Веру, которая в синем рабочем халате выглядела удивительно органично. Увидел Алину, которая поправляла шарф на ветру.

— Внимание! — выкрикнул Володя, и его голос разлетелся по стройке, заставляя людей поднять головы. — Репетировать не будем! Снимаем жизнь! Сашка, начинай!

Илья Маркович, сидевший за маленькой фисгармонией прямо в кузове соседнего грузовика, ударил по клавишам. Мощный, индустриальный аккорд разорвал утреннюю тишину. Бетономешалка ухнула, подхватив ритм.

— Мотор! — скомандовал Володя.

Камера поплыла вверх. Сашка поднял молоток, и этот удар совпал с первым тактом оркестра. Сто человек массовки одновременно приложили руки к камню. Это не был танец, это было единое, грандиозное движение созидания.

Володя стоял в самом эпицентре этого безумия, и на его лице была та самая довольная улыбка. Он знал: этот кадр будет еще сильнее первого. Потому что в нем билось сердце восстающей из пепла страны.

Рассвет над Калужской заставой поднимался тяжело, словно нехотя продираясь сквозь густую пелену сизого тумана и угольную пыль московских окраин. Объект номер семь — недостроенная громада жилого дома, облепленная лесами, как скелет кита личинками, — замер в ожидании. Воздух был настолько холодным и влажным, что каждый выдох превращался в плотное облако пара, а металл лесов обжигал пальцы даже сквозь плотные брезентовые рукавицы.

Володя стоял в самом центре строительной площадки, засунув руки в карманы старого армейского ватника. Под его ногами хрустел битый кирпич вперемешку с замерзшей грязью. Вокруг царил хаос, который любого другого режиссера заставил бы впасть в отчаяние. Сто человек массовки — настоящих каменщиков, разнорабочих и девчонок-маляров — сбились в кучки, пытаясь согреться у костров, разведенных в пустых бочках из-под карбида. Они поглядывали на киношников с плохо скрываемым недоверием. Для них эта суета с камерами, прожекторами и какими-то непонятными рельсами была лишь досадной помехой в и без того тяжелой смене.

— Владимир Игоревич, — проворчал Петр Ильич Ковалёв, вытирая рукавом иней с объектива тяжелой камеры, водруженной на импровизированную тележку. — У нас свет уйдет через сорок минут. Туман рассеется, и всё это волшебство превратится в обычную стройплощадку. А мы еще даже первый проезд не отпетировали. Мои ребята не могут толкать тележку ровно — тут под ногами сплошные рытвины.

Володя обернулся к оператору. Его глаза, лихорадочно блестевшие на бледном лице, казались сейчас единственным источником тепла на этой площадке.

— Петр Ильич, не нужно ровно. Пусть её качает. Это пульс, это живое дыхание. Лёха, что со связью? — крикнул он в сторону звукооператора.

Лёха, обвешанный катушками проводов, как новогодними гирляндами, поднял большой палец вверх.

— Всё в порядке, Володь! Микрофоны расставили: один у бетономешалки, два на лесах, еще один — прямо в корыте с раствором. Слышно каждый хлюп!

Володя запрыгнул на штабель кирпича, возвышавшийся над площадкой. Он чувствовал, как внутри него разворачивается огромная, сложная пружина. В 2025 году он мог бы всё это смонтировать из кусочков, наложить ритм на постпродакшене, использовать компьютерную графику. Но здесь, в сорок пятом, у него была только одна попытка сотворить чудо в реальности.

— Товарищи! — его голос, усиленный жестяным рупором, разлетелся над стройкой, заставив рабочих поднять головы. — Слушайте меня внимательно! Мы здесь не для того, чтобы снимать агитку. Я не буду просить вас улыбаться в камеру или делать вид, что работа дается вам легко. Я знаю, что вам трудно. Я знаю, что у вас ноют спины и мерзнут руки. Но сегодня я хочу, чтобы вы увидели свою работу так, как вижу её я.

Он сделал паузу, ловя взгляды сотен глаз — усталых, суровых, любопытных.

— Вы не просто кладете кирпичи. Вы строите новый мир на обломках старого. Каждое ваше движение — это такт великой музыки. Сейчас Илья Маркович даст нам ритм. Не пытайтесь танцевать. Просто делайте свою работу, но делайте её вместе. Слышьте соседа! Ловите ритм бетономешалки! Поехали!

Илья Маркович Гольцман, сидевший за фисгармонией в кузове грузовика, резко нажал на педаль. Инструмент издал глубокий, стонущий звук, который мгновенно подхватил ударник из консерваторских, пристроившийся рядом на пустом ящике. Удар! Еще удар! Тяжелый, индустриальный ритм начал ввинчиваться в утреннюю тишину.

— Начинаем! — скомандовал Володя. — Сашка, на леса! Маляры, пошли!

Хаос начал преобразовываться. Бетономешалка, огромная и ржавая, ухнула, выплевывая серую массу в корыто именно в тот момент, когда ударник обрушил палочки на барабан. Сашка, стоя на шатких лесах на уровне третьего этажа, подхватил первый кирпич. Он сделал это не просто так — он поймал долю. Один — кирпич из рук в руки. Два — поворот. Три — мастерок черпает раствор.

Камера Ковалёва поплыла вдоль стены. Рабочие, сначала двигавшиеся скованно, вдруг почувствовали эту магию. Музыка Гольцмана не заглушала стройку, она впитывала её звуки: лязг металла, шарканье подошв, свист лебедки.

Володя не стоял на месте. Он носился по площадке, дирижируя этим грандиозным балетом. Его ватник был распахнут, лоб блестел от пота, несмотря на мороз.

— Вера, выше руку! Когда передаешь ведро, смотри в небо! — кричал он одной из девчонок. — Сашка, пой! Я не слышу твоего голоса! Ты хозяин этого дома, ты его голос!

Сашка, перекрывая гул стройки, запел. Его баритон, хрипловатый и теплый, вплелся в мелодию фисгармонии. Он пел о том, что завтра в эти окна заглянет солнце, что в этих комнатах будут смеяться дети, которых еще нет. И рабочие на лесах начали подхватывать припев. Это не было похоже на отрепетированный хор. Это был стихийный взрыв жизни.

— Петр Ильич, наверх! Поднимай камеру на лебедке! — командовал Володя. — Я хочу видеть этот конвейер из рук! Снимай их ладони, они сейчас прекраснее любых лиц!

Ковалёв, увлеченный общим порывом, уже не ворчал. Он буквально прилип к видоискателю, чувствуя, как кадр наполняется небывалой плотностью. В объективе мелькали лица, испачканные известью, искры от сварки, которые падали вниз огненным дождем, и сильные, уверенные руки людей, созидающих свое будущее.

Алина стояла за спиной Володи, сжимая в руках свой блокнот. Она не рисовала — она не могла оторвать взгляда от этой картины. Стройка, которую она видела сотни раз, вдруг превратилась в храм. Свет, пробивавшийся сквозь леса, дробился на тысячи лучей, окутывая рабочих нимбами из пыли и пара.

— Это невозможно… — прошептала она. — Володя, это же настоящий рай на земле.

В этот момент случился сбой. Огромная лохань с раствором, которую поднимали на тросе, зацепилась за край лесов и опасно накренилась. Музыка на мгновение сбилась, рабочие внизу испуганно отшатнулись.

— Не останавливаться! — заорал Володя, перекрывая шум. — Лёха, пиши звук скрежета! Сашка, держи ритм!