Сашка, проявив чудеса акробатики, перемахнул через перила лесов, уперся ногой в балку и плечом выровнял тяжелую лохань. Его лицо исказилось от напряжения, вены на шее вздулись, но он не перестал петь. И этот момент — момент борьбы человека с тяжестью, с металлом — стал кульминацией сцены. Ковалёв успел развернуть камеру, ловя этот героический ракурс.

— Снимай, Петр Ильич! Снимай его глаза! — Володя сжал кулаки так, что ногти вонзились в ладони.

Когда последний кирпич в этом дубле был уложен, а Сашка, тяжело дыша, опустил руки, Гольцман взял финальный аккорд — длинный, торжественный, уходящий в самое небо.

Тишина, наступившая после этого, была оглушительной. Слышно было только, как где-то далеко лает собака и как тяжело дышат сто человек на площадке. Володя стоял, закрыв глаза, чувствуя, как по спине стекает холодный пот. Он знал, что сейчас произошло. Он знал, что они только что запечатлели на пленку нечто такое, что останется в истории навсегда.

Первым не выдержал прораб. Тот самый суровый мужик в кепке вышел из тени бытовки. Он долго смотрел на своих рабочих, потом на Володю. Медленно снял кепку и вытер ею лоб.

— Ну и ну… — проговорил он низким голосом. — Я сорок лет на стройках. Думал, кирпич — он и есть кирпич. А вы, товарищ режиссер, из него душу вынули. Посмотрите на них.

Рабочие не расходились. Они стояли на лесах, на кучах щебня, и смотрели друг на друга. В их взглядах не было прежней усталости. Было удивление. Удивление от того, что их повседневный, тяжелый и грязный труд может быть таким красивым. Вера, малярша, вдруг тихо заплакала, вытирая лицо испачканным в белилах платком, но она улыбалась.

— Владимир Игоревич, — Ковалёв медленно отошел от камеры. Его лицо было бледным, но глаза сияли. — Мы это сделали. Я не знаю, как это проявится, но я видел это в объектив. Это… это было божественно.

Володя спрыгнул со штабеля. Ноги его слегка подкашивались от пережитого напряжения. Он подошел к Сашке, который уже спустился вниз. Тот тяжело дышал, его гимнастерка на спине была темной от пота.

— Ну что, шофер? — Володя положил руку ему на плечо. — Трудно было?

Сашка посмотрел на него, и в его глазах Володя увидел ту самую глубину, которую искал.

— Знаете, товарищ режиссер… — Сашка перевел дух. — Я когда там, наверху, за трос держался… Я ведь в какой-то момент забыл, что мы кино снимаем. Я думал — если я сейчас этот ритм отпущу, то и дом этот рухнет, и жизнь наша вся… Спасибо вам. За то, что дали это почувствовать.

Лёха подбежал к ним, размахивая наушниками.

— Володя! Ребята! Звук — это что-то нереальное! Скрежет троса попал точно в диссонанс к фисгармонии, а потом, когда Сашка запел, всё выстроилось в чистый до-мажор! Это же симфония! Настоящая симфония!

К ним подошла Алина. Она не сказала ни слова, просто взяла Володю за руку. Её ладонь была теплой и сухой, и это прикосновение окончательно вернуло его в реальность.

— Мы закончили на сегодня? — спросила она тихо.

— Закончили, Аля. Эту сцену мы больше не тронем. Она совершенна.

Группа начала медленно собираться. Рабочие возвращались к своим обычным обязанностям, но что-то на этой стройке неуловимо изменилось. Стук молотков теперь казался не просто шумом, а продолжением той самой музыки, которую они только что создали вместе.

Борис Петрович приехал на объект, когда уже совсем рассвело. Он вышел из своего черного «Зиса», оглядел заваленную стройматериалами площадку, посмотрел на изможденную, но сияющую съемочную группу.

— Ну что, Леманский? — спросил он, подходя к Володе. — Слышал я, ты тут сегодня всю Калужскую заставу на уши поставил. Прораб твой мне звонил, говорит — «святое дело делаем». Что ты с ними сотворил?

Володя улыбнулся своей спокойной, довольной улыбкой.

— Мы просто услышали, как строится Москва, Борис Петрович.

Директор студии долго смотрел на Володю, потом на Алину, потом на леса, где снова закипела работа. Он поправил свою неизменную шляпу и хмыкнул.

— Услышали они… Ладно, художники. Пленку я распорядился отправить в лабораторию спецрейсом. Завтра в десять — просмотр. И упаси вас Бог, если там будет хоть один фальшивый кадр.

— Не будет, Борис Петрович, — твердо сказал Ковалёв, зачехляя камеру. — За этот дубль я головой отвечаю.

Когда машины группы начали уезжать, Володя на мгновение задержался у ворот. Он посмотрел на строящийся дом, который теперь казался ему не просто зданием, а памятником их общему вдохновению. В его голове уже монтировались следующие сцены, но этот «Танец на стройке» навсегда останется для него точкой, где его две жизни — прошлая и нынешняя — окончательно слились в одну.

— О чем ты думаешь? — спросила Алина, прижимаясь к его плечу в кабине грузовика.

— О том, Аля, что счастье — это когда ты можешь заставить весь мир звучать в унисон с твоим сердцем. И о том, что я чертовски хочу спать.

Алина рассмеялась, и этот чистый, звонкий смех стал финальным аккордом этого безумного, великого утра. Грузовик тронулся, унося их прочь от Объекта номер семь, вглубь просыпающейся Москвы, которая теперь знала: её история пишется не только приказами, но и песнями.

Вечер опустился на Москву внезапно, укрыв город густыми синими сумерками. В окнах коммунальной квартиры на Покровке горел мягкий, желтоватый свет, обещавший тепло и покой после долгого, изнурительного дня на ветру. В большой комнате Леманских сегодня было тесно: Анна Федоровна раздвинула старый дубовый стол, накрыв его своей лучшей скатертью с вышивкой, которую берегла для самых торжественных случаев.

Запах жареной картошки на сале, соленых огурцов и крепкого чая смешивался с ароматом махорки и тонким, едва уловимым запахом скипидара, который всегда исходил от рук Алины. Гости сидели плотно, плечом к плечу. Петр Ильич Ковалёв, всё еще в своем тяжелом пиджаке, бережно поставил в центр стола заветную бутылку трофейного коньяка, которую, по его словам, он хранил со времен взятия Будапешта.

— Ну, хозяйка, принимай артель, — прогудел оператор, усаживаясь на скрипучий стул. — Мы сегодня твоего сына чуть не заморозили, но он, как видишь, живой и даже улыбается.

Анна Федоровна всплеснула руками, оглядывая запыленных, усталых, но необычайно одухотворенных людей.

— Проходите, проходите, родные. Садитесь скорее к огню. Аля, деточка, помоги мне с приборами. Володя, ну что ты в дверях застыл? Веди своих героев.

Сашка и Вера вошли робко. Без кинокамер и света софитов они снова казались просто молодыми людьми, прошедшими войну. Сашка неловко теребил кепку, а Вера, прижимая к груди небольшой сверток с сушками, поправила выбившуюся прядь волос.

— Мы вот… к чаю принесли, — тихо сказала она.

Володя подошел к ним, обнял за плечи и подтолкнул к столу.