— Садитесь, друзья. Сегодня здесь нет режиссеров и актеров. Сегодня мы просто семья, которая сделала что-то очень важное.

Когда первая волна голода была утолена, а в стаканах заплескался золотистый чай (и немного коньяка у мужчин), напряжение окончательно спало. Илья Маркович Гольцман, сидевший чуть поодаль у окна, задумчиво помешивал ложечкой в стакане.

— Знаете, Владимир Игоревич, — негромко произнес композитор, обращаясь к Володе. — Я ведь сегодня на стройке, когда лохань эта качнулась, поймал себя на мысли, что пишу не музыку к фильму. Я пишу реквием по тишине. Гул города, этот ритм… он ведь лечит нас. Мы перестаем слышать вой сирен и начинаем слышать жизнь.

Лёха, сидевший рядом с Верой, азартно закивал.

— Илья Маркович, вы правы! Я когда наушники снял, у меня в ушах еще долго этот звон стоял. Но он не давил, понимаете? Он как будто звал куда-то. Мы сегодня записали не шум, мы записали пульс.

Петр Ильич поднял свой стакан, обводя всех присутствующих тяжелым, мудрым взглядом.

— Я вот что скажу, славяне. Я сорок лет смотрю на мир через объектив. Видел парады, видел развалины, видел смерть в упор. Но сегодня… когда камера пошла вверх по лесам, а Сашка запел, я вдруг увидел то, что мы все искали. Я увидел оправдание. Оправдание тому, что мы выстояли. Мы выстояли, чтобы вот так — с песнями, кирпич к кирпичу. За победу нашего искусства, товарищи. И за Володю, который нам всем глаза открыл.

Все выпили, и в комнате стало совсем тепло и шумно. Сашка, осмелев, начал рассказывать Анне Федоровне, как он боялся высоты на третьем этаже, а она слушала его, подперев щеку рукой и ласково улыбаясь. Вера и Алина о чем-то шептались в углу, рассматривая наброски в блокноте.

Володя вышел на балкон. Морозный воздух мгновенно охладил разгоряченное лицо. Москва лежала перед ним темная, изрезанная редкими огнями фонарей, но теперь она не казалась ему чужой или далекой. Из комнаты доносились взрывы смеха, звон посуды и негромкий голос Гольцмана, который, кажется, всё-таки нашел путь к старому пианино в углу.

Алина вышла следом, накинув на плечи шаль. Она встала рядом, положив голову ему на плечо.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

— О том, что завтра Семёныч в лаборатории снова будет ворчать на плотность негатива, — улыбнулся Володя. — И о том, что я самый счастливый человек в этом сорок пятом году.

— Только в сорок пятом? — лукаво прищурилась она.

— Во всех годах, которые у нас будут, Аля.

Он притянул её к себе, вдыхая запах волос и осени. Там, за дверью балкона, сидели люди, которые поверили в его безумную мечту. Которые под его руководством превратили груду кирпича и бетона в поэзию.

В комнате Гольцман взял первые аккорды — ту самую тему, которая родилась сегодня на стройке. Она звучала на старом, расстроенном инструменте нежно и пронзительно. Сашка и Вера начали негромко подпевать, и их голоса сплелись в удивительном, чистом созвучии.

— Слышишь? — прошептал Володя. — Это и есть наша симфония. Без софитов, без пленки. Просто люди поют в темноте, потому что им больше не страшно.

Они стояли на балконе долго, слушая музыку и глядя на звезды, которые сегодня казались необычайно яркими. Пройдет время, пленка проявится, Борис Петрович будет спорить с Комитетом, а залы кинотеатров взорвутся аплодисментами. Но этот вечер на Покровке, этот запах картошки и искренние слезы в глазах старого оператора останутся в памяти Володи как самый главный кадр его жизни. Тот самый кадр, который невозможно ни смонтировать, ни переснять.

Голоса друзей и негромкий смех за балконной дверью постепенно стали глухими, словно комната с накрытым столом отодвинулась куда-то в иную реальность. Здесь, на узком балконе четвертого этажа, правил бал ночной воздух — колючий, пахнущий остывшим камнем и первым настоящим заморозком. Володя набросил на плечи Алины свой старый пиджак, который был ей велик и пах табаком, дождем и вчерашней стройкой.

Небо над Москвой в этот вечер было необычайно чистым. Без электрического зарева будущего, к которому Володя привык в своем 2025 году, оно казалось бездонным океаном, усыпанным алмазной крошкой. Звезды сияли так ярко и низко, что, казалось, протяни руку — и пальцы коснутся холодного мерцающего льда.

— Смотри, — прошептала Алина, прислоняясь спиной к его груди. — Вон там, прямо над шпилем, самая яркая. Она будто подмигивает нам.

Володя обнял её, согревая ладонями её руки. Он смотрел не на звезды, а на то, как их серебряный свет ложится на лицо Алины, делая её профиль тонким и почти прозрачным.

— Это Сириус, — тихо ответил он. — А чуть правее — Пояс Ориона. Знаешь, в моем… в учебниках говорили, что свет от них идет тысячи лет. Мы видим то, что случилось очень давно, а самих звезд, может быть, уже и нет.

Алина чуть повернула голову, заглядывая ему в глаза.

— Это звучит грустно. Значит, мы любуемся прошлым?

— Нет, Аля. Мы любуемся вечностью. Для них время не имеет значения, как и для нас сейчас. На этом балконе нет сорок пятого года, нет войн, нет даже нашего фильма. Есть только этот свет.

Она вздохнула, и облачко пара растаяло в воздухе. Она переплела свои пальцы с его пальцами, чувствуя надежное тепло его рук.

— Знаешь, о чем я думаю, когда смотрю на них? — спросила она.

— О чем?

— О том, что они видели всё. И как строился этот дом, и как мы сегодня стояли на лесах, и как Сашка пел. Им всё равно, кто мы, но мне кажется, они сегодня светят ярче, потому что мы… потому что мы живы. И потому что мы вместе.

Володя прижал её к себе крепче, уткнувшись подбородком в её макушку. В этот момент он остро почувствовал, что всё, через что он прошел, — этот странный прыжок во времени, страх неизвестности, борьба за каждый кадр — стоило одной этой минуты. Тишины, запаха её волос и этого бесконечного неба, которое больше не пугало своей пустотой.

— Аля, — позвал он негромко.

— Да?

— Обещай мне, что, когда всё это закончится — съемки, премьеры, суета, — мы будем вот так выходить на небо смотреть. Просто чтобы помнить, какие мы настоящие.

Она развернулась в его объятиях, положив ладони ему на плечи. Её глаза в полумраке казались глубокими, как само небо.

— Обещаю. Мы будем смотреть на них всегда. Даже когда станем совсем старыми и ты будешь ворчать, что на балконе сквозняк.

Володя рассмеялся, и этот звук, короткий и счастливый, улетел в ночную пустоту переулков. Он наклонился и коснулся её губ — поцелуй был легким, со вкусом мороза и нежности. Звезды над ними продолжали свой вечный танец, безмолвные свидетели того, как в холодном сердце послевоенной Москвы рождалось что-то гораздо более яркое и долговечное, чем любой свет далеких светил.