Когда Владимир вышел из палатки, он увидел Рогова, который уже стоял у костра с кружкой чая. Консультант посмотрел на Леманского, потом на вышедшую следом Алю, и понимающе кивнул.

— С добрым утром, Владимир Игоревич. Вид у вас… победный. Готовы сегодня жечь посады?

— Готов, Игорь Савельевич, — улыбнулся Владимир, вдыхая свежий утренний воздух. — Сегодня мы снимем самый честный пожар в истории кино.

Он чувствовал себя абсолютно счастливым. Ночь закончилась, но она осталась внутри него стальным стержнем. Он знал: пока за его спиной стоит эта маленькая брезентовая крепость и эта женщина, он снимет великое кино. Потому что величие рождается из любви, а её у него теперь было на целую вечность.

Сумерки в этот вечер сгущались над «Рязанью» не синие и мирные, а тревожные, с медным отливом. Воздух в лагере был наэлектризован до предела. Это чувствовали все: и массовка в триста человек, переминающаяся с ноги на ногу в тяжелых тулупах, и пиротехники, нервно проверяющие запалы, и даже лошади, которые пряли ушами и всхрапывали, чуя запах керосина, которым были пропитаны стратегические участки декораций.

Владимир Леманский стоял на специально возведенной операторской вышке, возвышающейся над обреченным городом. Ветер шевелил полы его куртки, но сам он был неподвижен, как изваяние. Внутри него всё еще жило эхо прошедшей ночи — тепло Алиных рук, её шепот, ощущение абсолютного единения. Но теперь это тепло переплавилось в холодную, звенящую сталь решимости. Он чувствовал себя не просто режиссером. Стоя над этим деревянным миром, который он сам породил и который сейчас собирался уничтожить, он ощущал пугающее, почти божественное всемогущество. Он был демиургом, готовым обрушить гнев на свое творение ради высшей правды искусства.

Рядом с ним Ковалёв протирал объектив основной камеры, и руки старого фронтового оператора едва заметно подрагивали.

— Володя, — хрипло сказал он, глядя вниз, на темнеющие срубы. — Жалко-то как. Красота ведь.

— Жалость оставим для мелодрам, Ильич, — голос Владимира был спокоен и тверд. — Сегодня нам нужна трагедия. Нам нужно, чтобы зрителю стало жарко в кинозале.

Он взял мегафон. Его голос, усиленный техникой, раскатился над полигоном, заглушая шум ветра.

— Внимание всей группе! Пиротехники — готовность номер один. Массовка — по местам согласно схеме «Паника». Помните: вы бежите не от огня, вы бежите от конца света. Арсеньев — на исходную у воеводской избы.

Внизу началась суета. Сотни людей занимали свои позиции. Это было похоже на расстановку фигур на гигантской шахматной доске перед финальной партией. Аля, стоявшая внизу у мониторов, подняла голову и посмотрела на мужа. В быстро сгущающейся темноте его силуэт на вышке казался огромным. Она видела его жесткий профиль и понимала: сейчас он не принадлежит ей. Сейчас он принадлежит огню.

— Гольцман! — скомандовал Леманский. — Дай мне звук беды.

Где-то в темноте Илья Маркович ударил в свое било. Но теперь это был не мягкий гул, а резкий, лязгающий звук, похожий на удар меча о щит. Раз, другой, третий. Ритм нарастал, ввинчивался в мозг.

— Камеры! Мотор! — Владимир выждал секунду, позволяя напряжению достичь пика. — Поджигай!

По периметру крепости одновременно взвились десятки факелов. Пиротехники, словно черные тени, метнулись к стенам. Секунда — и по бревнам, пропитанным горючей смесью, побежали огненные змеи.

Сначала это было красиво — тонкие ручейки пламени, очерчивающие контуры зданий. Но затем огонь, почувствовав свободу, взревел. С оглушительным гулом, похожим на вздох гигантского чудовища, пламя охватило угловые башни. Сухое дерево, три месяца сохнувшее на солнце, вспыхнуло, как порох.

Ночь мгновенно превратилась в багровый день. Жар ударил в лицо даже там, на вышке. Владимир почувствовал, как кожу стянуло, а глаза заслезились от едкого дыма, но он не отвернулся. Он смотрел в видоискатель, и то, что он видел, было ужасно и прекрасно.

— Ковалёв, крупно на ворота! Сейчас рухнут! — орал он, перекрывая рев пламени.

Внизу творился ад. Массовка, поначалу игравшая панику, теперь паниковала по-настоящему. Жар был нестерпимым. Люди метались между горящими избами, кашляли, закрывали лица руками. Это была та самая правда, которую нельзя срежиссировать, её можно только спровоцировать.

— Второй камере — наезд на толпу! Ловите лица! Глаза ловите!

Владимир видел Арсеньева. «Князь» стоял посреди горящей площади. Его кафтан дымился, лицо было черно от копоти. Он не бежал. Он стоял и смотрел, как рушится его город. В его глазах отражалось бушующее пламя, и в этом взгляде была такая бездна отчаяния, что Леманский понял — этот кадр войдет в историю кино. Актер не играл; он проживал гибель своего мира.

— Гениально, Миша! Стой! Не двигайся! — шептал Владимир, зная, что тот его не слышит.

Огонь пожирал всё. Собор с чешуйчатым куполом превратился в гигантский факел. Кресты на куполах чернели и гнулись от жара. Искры летели в небо миллионами огненных пчел, смешиваясь со звездами. Это было зрелище библейского масштаба.

Владимир чувствовал себя дирижером этого огненного оркестра. Он был везде одновременно.

— Третья камера, уведи фокус на горящую телегу! Дай мне деталь!

— Пиротехники, добавьте жару у кузницы! Мало огня!

— Массовка, не сбиваться в кучу! Рассыпаться! Вы ищете своих детей, а не стоите в очереди за хлебом!

Он управлял стихией. Он чувствовал, как энергия этой ночи, энергия его любви к Але, энергия всех людей, строивших этот город, проходит через него и воплощается в эти кадры. Он не чувствовал страха, только холодный профессиональный азарт и пьянящее чувство власти над моментом. Он останавливал время и заставлял его гореть.

В какой-то момент ветер переменился, и огромное облако дыма и искр накрыло вышку. Ковалёв закашлялся, прикрывая камеру собой.

— Володя, опасно! Сгорим к чертям! — прохрипел оператор.

— Снимай, Ильич! — рявкнул Леманский, не отрываясь от визира. — Пока мы горим — мы живем! Держи кадр!

Внизу раздался страшный треск. Главная надвратная башня — гордость их плотников — начала крениться.

— Внимание! Башня идет! — закричал Владимир в мегафон. — Всем отступить от ворот! Камеры — на башню! Это финал!

Огромная конструкция из дуба и железа, объятая пламенем, медленно, словно в замедленной съемке, начала заваливаться внутрь города. Это было величественное и страшное зрелище. Башня рухнула, подняв в небо фонтан искр и горящих обломков. Земля дрогнула. Грохот перекрыл даже рев огня.

— Стоп! Снято! — Голос Леманского сорвался на хрип.

Но огонь не знал команды «стоп». Город продолжал гореть, хотя камеры уже были выключены. Владимир стоял на вышке, тяжело дыша. Его лицо было мокрым от пота и слез, вызванных дымом. Руки дрожали, но это была дрожь триумфа.