Он медленно спустился вниз. Ноги ступали по горячей земле, покрытой слоем пепла. Вокруг суетились пожарные расчеты, пытаясь локализовать пламя, чтобы оно не перекинулось на лес. Массовка, чумазая, усталая, потрясенная пережитым, брела к лагерю.

К Владимиру подошел Рогов. Консультант из Комитета был бледен, его шляпа где-то потерялась, а дорогое пальто было прожжено в нескольких местах искрами. Он смотрел на догорающий город широко раскрытыми глазами.

— Леманский… — прошептал он, и в его голосе не было начальственных ноток, только суеверный ужас и восхищение. — Вы… вы дьявол, Владимир Игоревич. Разве можно так… по-настоящему?

— Иначе нельзя, Игорь Савельевич, — хрипло ответил Владимир, вытирая сажу со лба рукавом. — Правду нельзя сыграть вполсилы. Её можно только сжечь дотла, чтобы из пепла родилось что-то новое.

Он пошел сквозь дым и гарь, ища глазами Алю. Она стояла у кромки пожарища, держа в руках его куртку. В отблесках умирающего пламени её фигура казалась тонкой и хрупкой.

Владимир подошел к ней. Он был грязен, от него пахло гарью и потом, но он чувствовал себя очищенным. Он сделал это. Он зафиксировал смерть мира, чтобы показать необходимость его воскрешения.

— Ты был страшен, Володя, — тихо сказала Аля, протягивая ему фляжку с водой. — Ты там, наверху… Ты был как бог огня. Я боялась, что ты сам сгоришь в этом пламени.

— Я не сгорел, Аля, — он жадно пил теплую воду, чувствуя, как возвращаются силы. — Я просто переплавил всё, что у нас было, в свет. В тот самый свет, который останется на пленке.

Он обнял её одной рукой, прижимая к своему пропахшему дымом свитеру. Они стояли и смотрели, как догорает их Рязань. Огромные скелеты зданий чернели на фоне багрового неба, рушились перекрытия, взлетали последние снопы искр. Это был конец грандиозной работы и начало чего-то большего.

Владимир чувствовал, как внутри него утихает буря. Божественное всемогущество уходило, уступая место простой человеческой усталости и огромному, всепоглощающему удовлетворению. Он знал, что эти кадры — горящий собор, лицо Арсеньева, падающая башня — станут тем самым щитом, о котором он мечтал.

— Идем спать, режиссер, — сказала Аля, беря его за руку. — Завтра нам предстоит собирать камни.

— Идем, — согласился он.

Они уходили от пожарища в темноту леса, а за их спинами догорал тринадцатый век, освобождая место для будущего, которое они теперь строили сами, кадр за кадром, пожар за пожаром, любовь за любовью. Владимир Леманский знал: этой ночью он не просто сжег декорации. Он сжег все мосты к отступлению. Теперь только вперед, к финалу, который должен стать таким же мощным, как этот огонь.

Утро после пожара было тихим, серым и удивительно торжественным. Над пепелищем «Рязани» еще витал тонкий, горьковатый дух гари, смешанный с ароматом промокшего под росой леса. Обугленные остовы башен, которые вчера казались ребрами павшего великана, сегодня выглядели как величественные монументы. В этой пустоте и тишине было что-то очищающее: старый мир сгорел, освободив место для чего-то нового.

Владимир стоял у края пожарища. На нем был тот же свитер, серый от пепла, лицо — бледное, с глубокими тенями под глазами. Он смотрел, как рабочие аккуратно расчищают центральную площадь, оставляя самые выразительные фрагменты обгоревшего дерева.

— Едет, — негромко сказала Аля, подходя к нему и набрасывая на его плечи куртку. — Степан на рассвете за ним в Москву умотал.

По лесной дороге, мягко шурша шинами по хвое, катился черный лимузин. Он остановился у самого частокола. Из машины, опираясь на трость, медленно выбрался Виктор Аристархович Броневский. Ленинградский академик выглядел так, будто сошел со страниц классического романа: безупречное кашемировое пальто, шляпа, накрахмаленный воротничок. Но когда он увидел руины города, его лицо, обычно непроницаемое, дрогнуло.

Броневский долго стоял неподвижно. Он смотрел на черную колокольню, на провалившиеся крыши посадов, которые сам же описывал в сценарии. Затем он медленно снял шляпу, отдавая дань этому пеплу.

— Владимир Игоревич, — голос Броневского прозвучал глухо, когда режиссер подошел к нему. — Вы сотворили нечто… пугающее. Я видел огонь в Ленинграде, я знаю, как умирают города. Вы передали эту агонию с беспощадной точностью.

— Это была необходимая жертва, Виктор Аристархович, — Владимир пожал его сухую, крепкую руку. — Чтобы построить храм, нужно увидеть, как горят сараи. Вы привезли финал?

Броневский молча достал из кожаного портфеля увесистую папку, перевязанную бечевкой. На первой странице каллиграфическим почерком было выведено: *«СОБИРАНИЕ. Серия VIII. СВЕТ ИЗ ТЕМНОТЫ»*.

— Я не спал три ночи, — признался сценарист, проходя вслед за Леманским к длинному столу под навесом, где уже дымил самовар. — Я всё думал: как нам закончить этот кошмар? Ведь история Руси — это не только пепел. Это то, что происходит на утро после него.

Они уселись за стол. Аля разлила крепкий чай в граненые стаканы в подстаканниках. К ним подтянулись Ковалёв и Рогов, который за эти дни стал неотъемлемой частью их «военного совета».

— Послушайте, — Броневский открыл папку и начал читать. Голос его, поначалу сухой, обретал глубину и мощь актера старой школы.

*«Финал. Площадь сожженной Рязани. Туман отступает. Мы не видим битв, мы не видим врага. Мы видим только людей. Они выходят из лесов — по одному, по двое. Раненые, обожженные, потерявшие всё. Князь Юрий (Арсеньев) стоит у рухнувшей башни. К нему подходит старик — тот самый плотник, что строил этот город. Старик не плачет. Он достает из-за пазухи топор, уцелевший в огне, и просто кладет его на обгорелое бревно. И тогда Юрий понимает: город — это не дуб. Город — это воля начать сначала».*

Владимир слушал, и в его голове уже выстраивался кадр. Он видел этот топор, блеснувший в холодном утреннем свете. Он видел лица массовки, которые Рогов научил быть «настоящими».

— А дальше? — тихо спросила Аля, подавшись вперед.

— Дальше — самое важное, — Броневский перевернул страницу. — *«Юрий поднимает топор. Он не произносит речи. Он просто начинает тесать обгоревшее бревно, снимая черную корку и обнажая светлое, живое дерево. И люди вокруг — медленно, один за другим — начинают делать то же самое. Звук топоров перекрывает тишину. Это и есть Собирание. Не земель. Душ».*

В палатке повисла такая тишина, что было слышно, как гудит самовар. Рогов, суровый консультант из Комитета, вдруг шмыгнул носом и полез в карман за платком.

— Сильно, Виктор Аристархович, — пробасил Ковалёв. — Это я сниму… Это я так сниму, что у них в залах дыхание перехватит. Нам нужен будет самый длинный фокус и очень мягкий, почти божественный свет.

Владимир поднялся и начал мерить шагами пространство под навесом. В нем снова проснулся тот самый бог-дирижер, но теперь это был бог созидания.

— Мы не будем ждать декораторов, — энергично начал он. — Мы снимем это прямо завтра. Пока пепел еще пахнет гарью. Арсеньев должен быть в этой же самой обгорелой рубахе. И я хочу, чтобы в кадре было сто человек. Нет, двести! Пусть они выходят из тумана бесконечной лентой.