Внутри горела керосиновая лампа, прикрученная до самого минимума. Её медовый, дрожащий свет едва разгонял темноту, превращая углы в бархатные ниши. Владимир смотрел, как Аля расплетает косу. Это был ежедневный ритуал, но сегодня в каждом её движении он видел какую-то торжественную неспешность. Тяжелые, каштановые пряди рассыпались по её плечам, укрывая их живым шелком.

— Ты сегодня весь день был там, за стенами Рязани, — тихо сказала Аля, не оборачиваясь, но чувствуя его взгляд спиной. — А сейчас… сейчас ты здесь?

Владимир поднялся с края койки и подошел к ней вплотную. Он положил руки ей на плечи — его ладони, загрубевшие от работы с камерой и металлом, казались темными на фоне её светлой кожи. Он почувствовал, как она вздрогнула и чуть откинула голову назад, прижимаясь к нему.

— Я здесь, Аля. Только здесь, — прошептал он, вдыхая запах её волос, в котором смешались лаванда, чистое мыло и терпкий дух майского леса. — Там, за порогом, может быть тринадцатый век или двадцать первый, Комитет или Орда… Но в этой комнате, под этим брезентом, существуешь только ты.

Он медленно развернул её к себе. В тусклом свете лампы её лицо казалось высеченным из драгоценного опала — нежное, сияющее изнутри. Он коснулся пальцами её щеки, обвел контур губ, и Аля ответила ему тем же, исследуя его лицо, словно видела его впервые.

— Иногда мне страшно, Володя, — прошептала она, и её пальцы запутались в его волосах. — Страшно, что это сон. Что я проснусь в своей пустой комнате, и не будет ни этого леса, ни этого сумасшедшего кино, ни тебя. Что ты просто…

— Я никуда не уйду, — он притянул её к себе, обнимая так крепко, словно хотел врасти в неё. — Я проделал путь в восемьдесят лет не для того, чтобы отпустить твою руку. Ты — мой якорь, Аля. Моя единственная правда в этом мире.

Их первый поцелуй в эту ночь был долгим и глубоким, пахнущим медом и ожиданием. Всё, что копилось в них за дни съемок — всё напряжение штурмов, крики массовки, споры с Роговым — всё это сгорало в этом огне. Это была не просто страсть молодоженов, это была жажда двух душ, нашедших друг друга в лабиринте времен.

Владимир осторожно начал расстегивать пуговицы на её платье. Его пальцы, обычно такие точные и уверенные, сейчас слегка дрожали. Аля помогала ему, её дыхание становилось всё более частым и прерывистым. Когда платье соскользнуло к её ногам, оставшись серым облаком на полу, она осталась в одной тонкой сорочке. Свет лампы просвечивал сквозь ткань, рисуя изгибы её тела, и Владимиру показалось, что он никогда не видел ничего более совершенного.

Он поднял её на руки — легкую, почти невесомую — и перенес на их походное ложе, застеленное колючими, но теплыми шерстяными одеялами. В этой тесноте, под низким брезентовым сводом, их близость приобретала масштаб вселенского события.

Каждое прикосновение было как открытие. Он целовал её плечи, ладони, чувствуя под губами биение её горячей крови. Аля отвечала ему с той же неистовой нежностью. Её руки блуждали по его спине, запоминая каждый мускул, каждую шероховатость кожи. Она тянулась к нему, как цветок к солнцу, отдавая всю себя без остатка.

В какой-то момент Владимир дотянулся до лампы и окончательно погасил её. Тьма мгновенно заполнила палатку, но она не была пустой. Она была наэлектризованной, живой, наполненной звуками их дыхания и шепотом. Теперь они ориентировались только на чувства.

— Володя… — выдохнула она, когда его губы коснулись её шеи. — Я твоя. Вся. До последнего вздоха.

— Ты — это я, Аля, — отозвался он, накрывая её своим телом.

Их страсть была похожа на шторм, который они сами же и вызвали. Это была та самая «физиология духа», о которой Владимир мечтал в кино, но здесь она была абсолютной реальностью. Без прикрас, без декораций — только двое людей, принадлежащих друг другу. В этом не было места стыду или неловкости; была только честность тел, которые говорили друг с другом на языке, более древнем, чем сама Русь.

Они занимались любовью жадно и нежно одновременно. Владимир чувствовал её ритм, её ответные движения, её тихие стоны, которые тонули в мягком брезенте палатки. В какой-то момент ему показалось, что стены палатки исчезли, и над ними распахнулось всё бесконечное небо сорок шестого года со всеми его звездами и надеждами.

Когда пик страсти прошел, уступив место блаженной, звенящей пустоте, они долго лежали, тесно прижавшись друг к другу под тяжелым одеялом. Воздух в палатке стал влажным и сладким. Владимир слышал, как постепенно выравнивается её сердцебиение, как её дыхание становится мерным и спокойным.

Он лежал на спине, а Аля устроилась у него на груди, рисуя пальцем невидимые узоры на его коже.

— Спишь? — прошептала она.

— Нет. Я боюсь пропустить это чувство. Кажется, если я сейчас закрою глаза, я потеряю ту ниточку, которая держит меня здесь.

Аля приподнялась на локте, глядя на него в слабом лунном свете, пробивающемся сквозь щель в пологе. Её лицо было безмятежным и счастливым.

— Ты не потеряешь, — она поцеловала его в лоб. — Я буду держать тебя. Даже если небо упадет на землю, я не отпущу.

Они снова начали целоваться — теперь медленно, тягуче, смакуя каждую секунду этой ночи. Это было время тихих признаний и простых слов, которые в темноте весили пуд. Они говорили о доме на Покровке, о том, как купят настоящий граммофон, о том, что после съемок обязательно поедут к морю — туда, где нет сосен и дегтя, а есть только синяя соль и ветер.

Владимир рассказывал ей сказки — а Аля слушала, смеясь и не веря, и в этом смехе было столько жизни, что Владимир понимал: его «настоящее» теперь только здесь. В этом лесу, в этой палатке, с этой женщиной.

Ближе к рассвету, когда воздух стал совсем холодным и пронзительным, они уснули, сплетясь руками и ногами. Это был сон победителей. Они отвоевали эту ночь у истории, у Комитета, у самой судьбы.

Проснулись они от того, что Степан где-то вдалеке начал прогревать мотор «ЗИСа». Утренний свет, серый и холодный, уже просачивался сквозь брезент.

Владимир открыл глаза и первым делом увидел Алю. Она еще спала, разметав волосы по подушке. На её губах застыла слабая улыбка. Он не стал её будить. Он просто лежал и смотрел на неё, чувствуя в себе такую силу, которой хватило бы на то, чтобы действительно собрать все земли Руси.

Эта ночь изменила его. Теперь он знал, за что борется его князь Юрий на стенах Рязани. Не за идею, не за территорию. А за то, чтобы у каждого в этом мире была такая ночь. За то, чтобы двое могли принадлежать друг другу, не боясь завтрашнего дня.

Аля открыла глаза и сразу нашла его взгляд.

— Доброе утро, режиссер, — прошептала она, потягиваясь.

— Доброе утро, мой единственный художник, — ответил он, притягивая её для последнего утреннего поцелуя.

Они начали одеваться — быстро, весело перекидываясь фразами о предстоящем дне. Романтика ночи плавно перетекала в рабочий ритм, но в их глазах всё еще горел тот самый огонь, который они разожгли в темноте.