Когда последний грузовик с массовкой скрылся за поворотом, оставив после себя лишь медленно оседающую пыль и запах солярки, над «Рязанью» воцарилась оглушительная тишина. Солнце, утомленное дневным грохотом, лениво сползало за край соснового бора, окрашивая небо в цвета спелой малины и густого меда.

Владимир нашел Алю у кромки леса. Она сидела на поваленном дереве, разувшись и подставив босые ноги вечерней прохладе. Рядом валялась сумка с эскизами, а на коленях лежал его старый пиджак.

— Ушли? — тихо спросила она, не оборачиваясь, когда услышала хруст веток под его сапогами.

— Ушли, — Володя подошел сзади, положил руки ей на плечи и легонько сжал их. — Тишина такая, что в ушах звенит. Даже не верится, что час назад здесь всё горело и кричало.

Он опустился рядом с ней прямо в высокую, еще не примятую траву. Аля тут же перекочевала с бревна к нему в объятия, уютно устроившись на его груди. От неё пахло лавандовым мылом, пылью и чем-то очень родным, домашним.

— Пойдем прогуляемся? — прошептал он ей в самое ухо. — Пока Рогов не нашел нас, чтобы обсудить «идеологический подтекст» завтрашнего завтрака.

Аля хихикнула, быстро обуваясь.

— Пойдем. Только туда, где нет ни одного бревна и ни одной кольчуги. Хочу видеть просто лес. И тебя.

Они пошли по едва заметной тропинке, уводящей прочь от лагеря, к пойме небольшой безымянной речушки. Здесь воздух был совсем другим — влажным, густым и прохладным.

— Догоняй! — вдруг крикнула Аля, сорвалась с места и припустила по лугу, высоко подбрасывая колени и размахивая руками.

Володя на мгновение опешил — он уже и забыл, что его строгий художник по костюмам умеет так носиться.

— Эй, это нечестно! У меня сапоги тяжелые!

Он бросился вдогонку, смеясь во всё горло. Они бежали по высокой траве, распугивая заснувших кузнечиков, и это было похоже на какое-то безумное возвращение в детство. Владимир настиг её у самой воды. Он обхватил её за талию, и они оба, не удержав равновесия, рухнули в мягкий, пахучий стог сена, оставленный здесь местными косарями.

— Попалась, — выдохнул он, нависая над ней. Его лицо было совсем близко, глаза сияли, а грудь тяжело ходила после бега.

Аля, задыхаясь от смеха и нехватки воздуха, потянулась и легонько щелкнула его по носу.

— Режиссер Леманский, вы ведете себя крайне неподобающим образом. Что скажет Комитет?

— Комитет скажет, что я нашел свою главную награду, — Володя перехватил её руки, прижимая их к серебристой траве по обе стороны от головы.

Его взгляд мгновенно изменился. Веселое дурачество сменилось тем самым глубоким, горячим чувством, которое они оба берегли в суматохе съемочных будней. Аля затихла, глядя на него снизу вверх. В её глазах отражалось вечернее небо и золотые искры заходящего солнца.

— Ты такой красивый, когда не хмуришься над раскадровками, — прошептала она, обвивая руками его шею.

Он не ответил. Владимир склонился и накрыл её губы своими — сначала мягко, пробуя на вкус вечернюю прохладу, а затем всё более требовательно и страстно. В этом поцелуе было всё: и горечь прожитого дня, и сладость их общей победы, и то неистовое желание, которое копилось в них с самого утра.

Аля ответила с той же жадной нежностью. Её пальцы запутались в его волосах, притягивая его еще ближе, словно она хотела слиться с ним в одно целое прямо здесь, под аккомпанемент речных сверчков. Мир вокруг перестал существовать — не было больше ни 1946-го, ни 2025-го, ни декораций, ни чужих ожиданий. Остались только двое молодых людей в бесконечном море майской травы.

Когда они наконец оторвались друг от друга, оба выглядели так, будто только что вышли из шторма. Растрепанные, с соломинками в волосах, с раскрасневшимися лицами и пьяными глазами.

— Ух… — Аля прикрыла лицо ладонями, а потом снова рассмеялась, глядя на него. — Леманский, ты меня погубишь. У меня же завтра примерка у Арсеньева, а я теперь только о твоих руках думать буду.

— А ты и думай, — Володя притянул её к себе, усаживая к себе на колени и крепко обнимая. — Пусть он думает, что ты вдохновлена историческим процессом. А на самом деле — это всё я.

Они долго сидели так, покачиваясь в такт невидимой музыке вечера. Солнце окончательно скрылось, уступив место огромной, медового цвета луне, которая медленно выплывала из-за леса. Река блестела, как чешуя сказочной рыбы.

— Знаешь, — Аля тихонько перебирала пуговицы на его рубашке, — я сегодня на рынке, когда мы снимали, вдруг подумала… Если бы не всё это — не этот перенос, не эта твоя странная судьба — мы бы ведь никогда не встретились. И я бы никогда не узнала, что можно вот так… до самых кончиков пальцев быть чьей-то.

Владимир прижал её к себе еще плотнее, вдыхая запах её волос.

— Я об этом каждый день думаю, Аля. Иногда мне кажется, что вся эта история с перемещением была затеяна мирозданием только для того, чтобы я нашел тебя. А фильм… фильм — это просто предлог, чтобы мы были вместе в этом лесу.

Они поднялись и медленно пошли обратно к лагерю, держась за руки. По дороге они постоянно останавливались — то чтобы посмотреть на падающую звезду, то чтобы снова поцеловаться, долго и нежно, забывая обо всем на свете. Они дурачились, как школьники: Владимир пытался нести её на руках через ручей, едва не свалившись в воду, а Аля пыталась накормить его найденной в траве дикой земляникой, пачкая ему губы сладким соком.

У самой палатки они замерли. Из лагеря доносились тихие звуки гармошки Степана и далекий смех, но здесь, в тени огромной сосны, они были в безопасности.

— Иди ко мне, — прошептал Володя, привлекая её к себе для последнего, самого долгого поцелуя перед тем, как войти в свет лагеря.

Этот поцелуй пах счастьем и обещанием долгой, трудной, но бесконечно прекрасной жизни. Они стояли так, прижавшись друг к другу, и казалось, что вся мощь этой огромной страны и вся глубина истории — ничто по сравнению с этим простым теплом двух любящих сердец.

— Ну всё, мастер, — Аля легонько оттолкнула его, поправляя платье. — Пора делать серьезное лицо. Вон там Рогов у костра уже подозрительно часто поглядывает в сторону нашей тропинки.

— Пусть поглядывает, — улыбнулся Владимир, приглаживая волосы. — Он тоже человек, поймет.

Они вошли в круг света, светясь изнутри таким покоем и нежностью, что даже суровый дед Трофим, проходя мимо, понимающе хмыкнул и отвел взгляд. Это был их вечер. Их май. И их самая настоящая, живая любовь, которая была важнее любого кино.

Ночь окончательно стерла границы между лесом и небом, превратив мир в густой, пахнущий хвоей и озерной влагой кокон. Лагерь заснул: затихли последние голоса у костровищ, смолк рокот моторов, и даже ночные птицы, кажется, притаились, давая этой тишине стать абсолютной. В самом сердце этого покоя стояла их палатка — маленькая брезентовая крепость, внутри которой время больше не имело власти.