На стене сидели люди. Не массовка в костюмах — люди. Они не стояли в героических позах, вглядываясь в даль. Они ждали. Тот самый рыжий мужик из местных, которого приметил Ковалев, сидел на корточках, привалившись спиной к зубцу, и сосредоточенно обматывал портянку вокруг сапога — развязалась, зараза. Другой, постарше, просто дышал на замерзшие руки, растирая их до красноты.

Арсеньев-князь был среди них. Не в центре, не на возвышении. Он сидел на бревне, положив тяжелый меч на колени, и смотрел на свои ладони, испачканные землей и смолой. Он был частью этой стены, таким же усталым и готовым к работе, как и остальные.

Владимир Леманский стоял у режиссерского пульта — наспех сколоченной вышки. Рядом Ковалев протирал объектив камеры куском замши, нервно покусывая губу.

— Володя, свет уходит, — шепнул оператор. — Туман сейчас рванет вверх, и солнце ударит в лоб.

— Ждем, Ильич. Пусть туман немного поредеет. Мне нужно, чтобы они увидели не врага, а саму смерть, идущую из этой белой мути.

Внизу, за стенами, в тумане скрывалась трехтысячная «орда» — солдаты ближайшей воинской части и студенты, которых привезли на грузовиках еще затемно. Они ждали сигнала.

— Пиротехники, готовность! — тихо скомандовал Леманский в рупор. — Дымовые шашки — по кромке леса. Гольцман, давай ритм.

Где-то внизу Илья Маркович ударил в свое било. Звук был негромким, но он прошел сквозь дерево стен, сквозь подошвы сапог, прямо в сердце. Это был звук последнего удара пульса перед остановкой.

Рыжий на стене вздрогнул, замер с недомотанной портянкой. Арсеньев медленно поднял голову.

— Мотор! — выдохнул Владимир.

И началось.

Сначала из тумана вынырнул звук. Низкий, утробный гул тысячи глоток и топот, от которого, казалось, дрожала земля. А потом туман взорвался черными клубами дыма — пиротехники подожгли дымовые шашки, смешанные с едкой химией, имитирующей гарь пожарищ.

— Орда пошла! — закричал кто-то на стене не по сценарию, а от страха.

Из черно-белого марева на крепость хлынула лавина. Это было страшно и красочно одновременно. Сотни фигур в лохматых шкурах и остроконечных шлемах неслись к стенам, волоча тяжелые осадные лестницы.

— Камера, панораму! Ковалев, держи их! — орал Леманский, перекрывая шум.

Первые лестницы с глухим стуком ударились о бревна. Крючья впились в дерево, полетела щепа. И тут стена ожила. Это была не театральная битва. Это была тяжелая, грязная, неуклюжая работа по выживанию.

Мужики на стене, забыв, что они в кино, навалились на лестницы рогатинами. Они кряхтели, матерились, скользили сапогами по мокрым бревнам. Снизу летели тупые стрелы, стучали по щитам, как град по крыше.

Арсеньев оказался в самой гуще. Он не фехтовал красиво. Он рубил. Тяжело, с оттягом, двумя руками. Его лицо мгновенно покрылось смесью пота и сажи от дымовых шашек. Владимир видел в видоискатель, как актер, задыхаясь, отпихивает ногой лестницу, по которой уже карабкались каскадеры-«монголы».

— Огня! Дайте огня! — кричал Леманский.

Пиротехники запалили специальные жаровни на стенах и внизу. В небо рванулись языки настоящего пламени, подсвечивая дым багровым и оранжевым. Жар ударил в лица актеров. Стало нечем дышать. Запахло паленой шерстью, горячим металлом и потом сотен людей.

— Ковалев, крупно! Вон того, рыжего!

Камера выхватила лицо парня с портянкой. Он стоял, прижавшись к зубцу, и судорожно пытался натянуть тетиву лука дрожащими пальцами. В его глазах был животный ужас. Рядом с ним упал «убитый» дружинник, картинно раскинув руки, и рыжий дернулся, словно его самого ударили.

Арсеньев, увидев это, рванулся к парню. Он схватил его за шиворот, встряхнул так, что у того голова мотнулась, и что-то проорал ему прямо в лицо, тыча мечом в сторону врага. Этого не было в сценарии. Это князь приводил в чувство своего воина.

— Гениально, Миша! — шептал Леманский, чувствуя, как адреналин стучит в висках. — Держи этот накал!

Штурм длился бесконечные десять минут. Это был хаос из огня, криков, треска ломающегося дерева и звона бутафорского оружия, которое в этой свалке казалось настоящим. Ворота крепости сотрясались от ударов «тарана» — огромного бревна, которое раскачивали внизу два десятка потных статистов.

В какой-то момент показалось, что стена не выдержит — не киношная, а настоящая. Бревна стонали под тяжестью сотен тел.

— Стоп! Снято! Всем стоять! — голос Леманского, усиленный мегафоном, перекрыл шум битвы.

И в ту же секунду всё прекратилось. «Монголы», только что лезшие на стены с перекошенными лицами, повисли на лестницах, тяжело дыша. «Убитые» на стене начали приподниматься, отряхивая колени. Рыжий парень сполз по стене, вытирая пот рукавом, и трясущимися руками потянулся за кисетом.

Арсеньев стоял, опираясь на меч, и не мог отдышаться. Его грудь ходила ходуном под кольчугой. Он смотрел на Леманского невидящими глазами человека, который только что вернулся из ада.

На площадке воцарилась тишина, нарушаемая только треском догорающих дымовых шашек. А потом снизу, со стороны лагеря, раздался зычный голос тети Паши:

— Эй, вояки! Война окончена, айда кашу есть! С тушенкой!

И это было возвращение в тот самый теплый, живой сорок шестой год. Напряжение спало мгновенно. Вчерашние враги — «рязанцы» и «монголы» — начали помогать друг другу спускаться со стен, хлопали по плечам, смеялись нервным, облегченным смехом.

Ковалев оторвался от камеры. Его лицо было черным от копоти, но глаза сияли.

— Володя, — хрипло сказал он. — Если пленка не засветилась… это будет что-то страшное. Я видел, как у Арсеньева жила на шее билась. Это не сыграть.

Владимир спустился с вышки. Ноги дрожали. К нему подошла Аля, держа в руках фляжку с водой. Она молча протянула её мужу, а потом начала платком вытирать сажу с его лба.

— Ты сам как будто там был, — тихо сказала она.

— Я там и был, Аля. Мы все там были.

К ним подошел Рогов. Консультант из Комитета выглядел потрясенным. Его шляпа была сдвинута на затылок, а на безупречном пальто красовалось пятно сажи.

— Ну, Владимир Игоревич, — он покачал головой. — Я думал, вы кино снимаете. А вы тут… черт знает что устроили. Я когда того рыжего увидел… как он тетиву тянул… — Рогов махнул рукой, не находя слов, и полез в карман за папиросами.

Лагерь наполнялся запахом гречневой каши и дымком самокруток. Великая битва тринадцатого века закончилась, уступив место мирному утру века двадцатого, где люди, только что «умиравшие» за свою землю, стояли в очереди за добавкой, живые, усталые и счастливые тем, что они вместе сделали это большое и трудное дело.