И этого будет достаточно.

Двенадцатая монтажная встретила Володю привычным запахом ацетона и уксуса, но сегодня этот химический дух казался почти целебным — он вытравливал из легких липкую гарь зала заседаний. Катя сидела на своем месте, не шевелясь, словно застывшая деталь монтажного стола. В полумраке её белые перчатки казались парой испуганных птиц, замерших на роликах аппарата.

Володя закрыл дверь на тяжелую щеколду и прислонился к ней спиной.

— Ну? — Катя не обернулась, но её голос, обычно сухой и деловитый, сейчас вибрировал от сдерживаемого страха. — Живой? Или мне начинать упаковывать твой «брак» в архивные коробки?

— Живой, Катя. Но Белов… он почувствовал.

Володя подошел к столу и сел на низкий табурет. В свете монтажной лампы его лицо казалось изрезанным тенями, как тот самый кадр на мосту.

— Он прямо спросил, где черные силуэты, — продолжал Володя, глядя на крутящийся пустой ролик. — Он помнит видоискатель. Он не верит в мою внезапную «покорность». Сказал, что будет присутствовать при окончательной склейке. Каждую секунду.

Катя резко повернулась к нему. Её лицо, обычно бесстрастное, исказилось в гримасе почти физической боли.

— Каждую секунду? Ты понимаешь, что это значит? Это значит, что наша затея со «свапом» в последний момент летит к черту. Мы не сможем подменить коробки перед печатью позитива, если он будет дышать мне в затылок.

— Знаю, — кивнул Володя. — Поэтому мы начинаем «операцию прикрытия». Сейчас. Прямо здесь.

Катя прищурилась, её профессиональный ум мгновенно начал выстраивать алгоритмы обмана.

— Излагай, режиссер. Каков план партизанской войны на территории Мосфильма?

— Мы сделаем два варианта картины, — Володя подался вперед, понизив голос до шепота. — Первый — «официальный». Тот, который мы сегодня показали на совете. Правильный, светлый, с ясными глазами и бодрым маршем. Это будет наш щит. Мы будем монтировать его днем, при открытых дверях, чтобы любая проверка видела: Леманский исправился.

— А второй? — Катя уже потянулась к банке с клеем.

— А второй — настоящий. Тот, где мост уходит в ослепительное сияние, где музыка Гольцмана разрывает сердце, где Сашка и Вера — не плакатные герои, а живые тени. Мы будем собирать его по ночам. Кусочек за кусочком.

Катя покачала головой, её пальцы нервно забарабанили по металлу стола.

— Володя, это безумие. Пленка — это не воздух, её нельзя спрятать в кармане. Каждый метр на счету. Семёныч в лаборатории ведет учет. Как мы объясним расход негатива на два варианта?

— Семёныч — наш человек, — твердо сказал Володя. — Я с ним поговорю. Скажем, что ищем «идеальный баланс плотности». А коробки… коробки мы будем маркировать одинаково. «Вариант А» и «Вариант А-бис». Для всех «бис» будет означать техническую копию. Для нас — истину.

Катя встала и подошла к стеллажу, где в круглых жестяных коробках хранился отснятый материал. Она сняла одну, открыла её и бережно достала рулон пленки.

— Хорошо, — шепнула она, и в её глазах вспыхнул тот самый азартный огонь, который Володя так любил в настоящих творцах. — Допустим, мы собрали два фильма. Но Белов придет на финальную склейку. Он будет смотреть на монтажный лист. Как ты заставишь его смотреть на «черные дыры» и видеть в них «ясные глаза»?

— Музыка, Катя. Музыка и шум.

Володя встал рядом с ней.

— Гольцман завтра начинает запись. Мы сделаем звук таким мощным, таким оглушительным в финале, что он подавит визуальное восприятие. Мы создадим «звуковую завесу». Белов будет слушать триумфальные трубы, его мозг будет настроен на победу, и когда на экране поплывут силуэты против солнца, он воспримет их как ослепление от величия идеи. А если начнет сомневаться — мы скажем, что это «эффект солнечного удара Победы».

Катя посмотрела на него с нескрываемым восхищением, смешанным с ужасом.

— Ты дьявол, Леманский. Ты хочешь использовать его же идеологию против него самого.

— Я хочу спасти то, что мы создали, — ответил Володя. — Я не могу позволить ему стереть это небо.

— Ладно, — Катя решительно надела свои белые перчатки. — Начинаем. Сейчас я вклею «правильного» Сашку в начало четвертой части. Пусть лежит сверху. А «опасный» негатив мы спрячем в коробку из-под обрезков. Никто не лезет в мусор, Володя.

Они работали молча и быстро. Слышно было только сухое пощелкивание ножниц и шорох целлулоида. В этой тесной комнате, под защитой ацетонового дурмана, они строили свою крепость. Каждый стежок склейки был как выстрел в тишине.

— Володя, — Катя остановилась, держа в руках полоску пленки с тем самым кадром на мосту. — А если он всё-таки поймет? Если на премьере он встанет и скажет: «Это не то, что я подписывал»?

Володя посмотрел на неё. Он вспомнил Тверской бульвар, свет в окне Алины и ту бездонную уверенность, которую дает любовь.

— К тому моменту, Катя, фильм уже увидит Москва. Он будет в сотнях кинотеатров. И тогда Белову придется либо признать, что он сам пропустил «крамолу», либо молчать, чтобы не выглядеть дураком. Он выберет молчание. Такие, как он, больше всего боятся оказаться некомпетентными.

Катя кивнула и уверенным движением соединила концы пленки. Пресс щелкнул, фиксируя склейку.

— Операция «Прикрытие» началась, товарищ режиссер, — сказала она, и на её губах впервые за весь вечер появилась слабая, заговорщическая улыбка. — Иди поспи пару часов. Тебе завтра биться с оркестром. А я пока подготовлю «мусорную» коробку для нашего сокровища.

Володя вышел из корпуса, когда над Москвой уже занимался серый, промозглый рассвет. Он шел к выходу со студии, чувствуя на плечах тяжесть этой тайны, но походка его была легкой. Он знал: за спиной, в двенадцатой монтажной, Катя охраняет их свет. И пока этот свет спрятан в коробке из-под обрезков, он — непобедим.

Он обернулся и посмотрел на окна монтажного корпуса. Там, за зашторенным окном, рождалось кино, которое не должно было существовать. Но оно уже жило. И Володя знал: завтра Гольцман добавит ему голос, который заставит даже камни поверить в правду.

Первая студия звукозаписи «Мосфильма» в два часа ночи напоминала внутренности огромного, заснувшего зверя. Высокие потолки тонули в густой тени, а тусклый свет дежурных ламп едва выхватывал из темноты ряды пустых пультов, изгибы виолончелей и холодный блеск медных труб. Воздух здесь был особенным — сухим, стерильным, пропитанным запахом канифоли, старого дерева и того едва уловимого озона, который всегда сопровождает работу мощных микрофонов.

Володя сидел в аппаратной, за толстым звуконепроницаемым стеклом. Рядом с ним Лёха-звукооператор, обложенный катушками магнитной ленты, колдовал над огромным пультом, где в полумраке мерцали десятки крошечных индикаторов. В самой студии оркестр Радиокомитета — сорок изможденных людей в поношенных пиджаках и теплых кофтах — настраивал инструменты. Тихий хаос звуков: стон альта, короткий выкрик флейты, глухой удар литавр — создавал ощущение нервного, предгрозового затишья.