Рядом сидел Громов — сценарист с лицом вымокшего под дождем спаниеля, уже готовый каяться во всех грехах.

И, конечно, в центре, как паук в паутине, расположился Павел Сергеевич Белов. На нем был всё тот же серый костюм, а перед ним лежал раскрытый блокнот — тот самый, в который он заносил свои «заметки» на мосту.

— Присаживайтесь, Владимир Игоревич, — голос Белова прозвучал мягко, но в этой мягкости ощущался холод стального лезвия. — Мы заждались. Нам не терпится увидеть, как продвигается ваша «Симфония». Борис Петрович уверяет, что это новое слово в нашем кинематографе.

Володя сел напротив. Он поймал взгляд Бориса Петровича, в котором читалось мольба: «Не лезь на рожон».

— Начнем, — коротко бросил Борис Петрович, давая знак киномеханику.

Свет погас. Застрекотал проектор — этот звук всегда напоминал Володе работу пулемета. На экране замелькали кадры стройки.

Володя смотрел на полотно, и его сердце сжималось. Катя, монтажница, сделала всё, как они договорились. На экране шел «безопасный» вариант.

* Вот рабочие весело кладут кирпич (лица подсвечены, улыбки на месте).

* Вот Сашка уверенно крутит баранку грузовика.

* Музыка Гольцмана в этой версии была приглушена, лишена того самого «второго слоя» — просто бодрый марш.

Члены худсовета одобрительно загудели. Громов даже закивал в такт музыке. Всё выглядело безупречно, идеологически верно и… абсолютно мертво. Для Володи это было как смотреть на манекен, одетый в одежду живого человека.

Но вот наступил момент финала. Сцена на Крымском мосту.

Володя затаил дыхание. На экране пошли дубли, где Ковалёв всё-таки использовал отражатели. Лица Сашки и Веры были видны отчетливо. Они смотрели друг на друга ясно и честно, как того требовал устав. Солнце за их спинами было просто солнцем — ярким фоном, не более.

Когда экран погас и зажегся свет, в зале воцарилась тишина. Первым заговорил Громов.

— Ну, это… это мощно, товарищи! — он вытер пот со лба. — Какой задор, какая уверенность в завтрашнем дне! Владимир Игоревич, признаться, я сомневался в вашем подходе, но этот дубль на мосту… Ясные глаза, открытые лица. Это образ советского человека, вступающего в мирную жизнь!

Борис Петрович заметно расслабился. Он даже рискнул улыбнуться.

— Согласен. Работа проделана большая. Плотность кадра, ритм… Думаю, мы можем принимать материал и переходить к озвучанию.

— Подождите, — негромко произнес Белов.

Все за столом замерли. Белов медленно перелистнул страницу своего блокнота и поднял глаза на Володю. Его взгляд был пронзительным, лишенным всякого одобрения.

— То, что мы сейчас увидели, — начал он, делая паузу после каждого слова, — это добротное, качественное… ремесло. Но у меня вопрос к вам, Владимир Игоревич. На мосту, когда я присутствовал на съемках, я видел нечто иное. Я видел, как вы намеренно уводили актеров в тень. Я видел, как камера фиксировала черные силуэты на фоне ослепляющего света. Где эти кадры?

Володя почувствовал, как по спине пробежал холодок, но образ Алины — её берет, её смех — мгновенно вернул ему самообладание. Он не отвел глаз.

— Павел Сергеевич, то, что вы видели на площадке, было творческим поиском, — спокойно ответил Володя. — Мы пробовали разные варианты освещения. Вы сами справедливо заметили тогда, что черные дыры вместо лиц могут быть истолкованы превратно. Я прислушался к вашему замечанию.

Белов усмехнулся. В этой усмешке не было ни капли веры.

— Прислушались? Как это на вас не похоже, Леманский. Вы — человек, который спорит с директором студии и диктует условия композитору. И вдруг такая… покорность?

Белов встал и начал медленно обходить стол.

— Я видел те кадры в видоискателе. В них была… Сила. Опасная, неконтролируемая сила. Они были слишком красивы, Владимир Игоревич. Красотой, которая не нуждается в лозунгах. И я уверен, что эти кадры не исчезли. Они где-то там, — он указал на коробки с пленкой. — Вы прячете их, чтобы вклеить в финальный монтаж, когда будет поздно что-то менять. Я прав?

В зале стало так тихо, что было слышно, как за окном гудит проезжающий грузовик. Борис Петрович побледнел и вцепился в край стола.

Володя медленно поднялся. Он был выше Белова, и сейчас это превосходство ощущалось физически. В нем не было агрессии, только та самая «нежность и решимость», которая сделала его неуязвимым.

— Павел Сергеевич, — голос Володи зазвучал густо и объемно, заполняя всё пространство зала. — Вы говорите о красоте как об опасности. Вы боитесь, что свет в кадре окажется ярче, чем текст сценария. Но позвольте спросить вас: за что мы воевали? За что эти люди, — он указал на экран, — проливали кровь?

— Не уходите от темы, Леманский… — попытался перебить Белов, но Володя не дал ему вставить слова.

— Мы воевали за право на эту красоту! — Володя сделал шаг вперед. — За право человека стоять на мосту и чувствовать солнце, не спрашивая разрешения у цензора. Мой фильм — не о кирпичах. Мой фильм — о душе Москвы. И если эта душа проявляется в тенях и свете, значит, так тому и быть. Вы ищете в моих кадрах «скрытый смысл»? Ищите. Но знайте: я не прячу пленку. Я защищаю право нашего народа видеть не только плакаты, но и самих себя. Такими, какие мы есть — хрупкими, сильными, любящими.

Володя замолчал, глядя прямо в глаза Белову. В этот момент он не был режиссером из 2025 года. Он был человеком, который нашел свою истину в сентябре 1945-го.

— Я показал вам то, что считаю нужным на данном этапе, — закончил он тише, но не менее твердо. — Если вы хотите видеть «ясные глаза» — вы их увидели. Если вы хотите видеть что-то большее — дождитесь финала. Но я не позволю превратить искусство в протокол допроса.

Белов замер. Его губы дрогнули. Он привык к страху, к оправданиям, к лепету виноватых. Но он никогда не сталкивался с такой спокойной, почти святой уверенностью. Он увидел в Володе не врага, а нечто гораздо более страшное для его системы — свободного человека.

— Дерзко, — наконец выдохнул Белов. — Очень дерзко.

Самоуверенно вернулся к своему месту и захлопнул блокнот.

— Что ж… Раз товарищ режиссер так уверен в своей правоте… Борис Петрович, я не стану сегодня давать окончательное заключение. Пусть продолжают. Но я лично буду присутствовать при окончательной склейке. Каждую секунду.

Борис Петрович шумно выдохнул, едва не свалившись со стула.

— Да… да, конечно, Павел Сергеевич. Разумеется. Владимир Игоревич, вы свободны. Можете… можете идти.

Володя кивнул членам худсовета, развернулся и вышел из зала. Когда тяжелая дверь за ним закрылась, он прислонился к стене и закрыл глаза. Его била крупная дрожь — адреналин уходил, оставляя после себя пустоту. Но внутри, в самой глубине сердца, всё еще горел тот тихий свет Тверского бульвара.

Он победил. На сегодня. Он выиграл время.

Пошел по коридору, и его шаги по паркету теперь звучали как победный марш, который Гольцману еще только предстояло записать. Володя знал, что Белов будет следить за каждым его движением, что монтаж будет похож на игру в минеров. Но он также знал, что завтра он снова увидит Алю. Он расскажет ей о своей победе, не упоминая Белова. И просто скажет: «Аля, свет остался».