Белов кивнул Ковалёву, который так и не проронил ни слова, и, не прощаясь, направился обратно к машине. Все на мосту провожали его взглядами. Было слышно, как шуршат его подошвы по асфальту.

Когда черная «Эмка», надсадно урча мотором, развернулась и уехала в сторону Боровицких ворот, тишина на мосту взорвалась.

— Ну всё… — Ковалёв бессильно опустился на ящик из-под аппаратуры. — Это конец, Володя. Белов — это цепной пес Комитета. Если он учуял «формализм», он не отвяжется. Он нас по косточкам разберет.

— Он ничего не сделает, Петр Ильич, — Володя чувствовал, как внутри него дрожит натянутая струна, но голос оставался твердым. — Он сомневается. Если бы он был уверен, он бы остановил съемку еще час назад. Он напуган этой красотой так же сильно, как и мы. Он просто не знает, как её описать в своих терминах.

Гольцман спустился из кузова. Его лицо было серым, почти прозрачным.

— Он услышал, — прошептал композитор. — Услышал фисгармонию. И понял, что там — второй слой. Володя, я не смогу это спрятать на записи. Это всё равно вылезет.

— И не надо прятать, Илья Маркович, — Володя подошел к нему и крепко взял за плечи. — Мы сделаем это ещё сильнее. Мы превратим этот «гул» в голос самой Москвы. Пусть он пишет отчеты. Мы пишем историю.

Сашка и Вера подошли к ним. Они выглядели потерянными.

— Владимир Игоревич, — Сашка нахмурился. — Из-за нас у вас будут проблемы? Может, нам… переснять? Как он сказал? С ясными глазами?

Володя посмотрел на своих актеров. На этих молодых людей, которые только что подарили ему вечность.

— Нет, Сашка. Никаких «ясных глаз» по заказу. Мы сняли правду. И эта правда останется такой, какая она есть.

Оглядел Крымский мост. Солнце теперь стояло высоко, заливая город ровным, безжалостным светом. Магия ушла, осталась только работа. Володя понимал, что сегодняшняя встреча — это только первый раунд. Что завтра будут звонки, вызовы на ковер и бесконечные правки.

Но он также понимал другое. Там, в металлической коробке кассеты, лежал негатив. И на нем — две тени. Две черные искры, которые светятся ярче любого золота. И пока этот свет существует, он, Владимир Леманский, будет сражаться.

— Собираемся! — скомандовал он, и его голос снова обрел привычную режиссерскую властность. — Лёха, сворачивай кабели! Петр Ильич, пленку — лично мне в руки. Я сам отвезу её в лабораторию.

Посмотрел вслед уехавшей машине Белова.

— Ты думаешь, ты хозяин этой Симфонии, Павел Сергеевич? — тихо произнес он. — Ошибаешься. Ты всего лишь шум. А музыка… музыка только начинается.

Грузовики начали медленно двигаться в сторону студии. Володя ехал в кабине первого «Зиса», глядя на убегающую ленту асфальта. В его голове уже выстраивался план того, как он будет защищать этот кадр в монтажной.

Монтажный корпус «Мосфильма» в этот час походил на уснувшее кладбище старых надежд. Тишину коридоров нарушал только мерный гул вентиляции и далекое, едва слышное стрекотание проектора в соседнем крыле. В монтажной комнате номер двенадцать пахло ацетоном, уксусом и крепчайшим чаем, который здесь пили литрами, чтобы не уснуть над бесконечными метрами целлулоида.

Володя сидел на низком табурете, вцепившись пальцами в край монтажного стола. Перед ним, под тусклой лампой, Катя — лучшая монтажница студии, женщина с глазами цвета выцветшего ситца и пальцами, которые могли бы оперировать на открытом сердце, — ловко заправляла пленку в ролики. Она работала молча, сосредоточенно, её тонкие губы были плотно сжаты, а белые перчатки, казалось, светились в полумраке.

— Ну, Владимир Игоревич, — не оборачиваясь, проговорила она. Её голос был сухим и ровным, как звук разрезаемой бумаги. — Сейчас узнаем, зря ли Ковалёв седел на этом мосту или всё-таки что-то «пропеклось». Семёныч в лаборатории сказал, что плотность негатива — на грани фола. Светлое на светлом, тени на тенях…

— Включай, Катя, — тихо ответил Володя. Его сердце билось где-то в самом горле.

Щелкнул тумблер. Зажужжал мотор, и маленькое матовое стекло монтажного стола вспыхнуло ровным, холодным светом. Поползли титры — технические пометки, номера дублей. А потом экран взорвался.

Это не было просто изображение. Это был удар под дых.

На маленьком стекле, в этой тесной, пропахшей химикатами комнате, развернулось нечто невообразимое. Крымский мост, залитый ослепительным, почти ядовитым белым сиянием, казался дорогой в иное измерение. Две человеческие фигуры — Сашка и Вера — возникли в центре этого сияния как два прокола в реальности. Они были абсолютно черными, лишенными лиц, деталей одежды, даже возраста. Но в их силуэтах было столько жизни, столько отчаянной, звенящей нежности, что у Володи перехватило дыхание.

Катя замерла. Её рука, лежавшая на рычаге перемотки, застыла. Пленка продолжала бежать, стрекоча на стыках.

Вот Сашка медленно поднимает руку. Огромный диск солнца за его спиной кажется короной. Вера прижимается к нему, и их тени на асфальте, длинные, изломанные, переплетаются в какой-то мистический узел. Вода внизу, под мостом, превратилась в поток жидкого серебра, который сверкал и переливался, пожирая очертания берегов.

В какой-то момент солнце ударило прямо в объектив, и по экрану поползли радужные круги — оптические блики, которые в сорок пятом считались грубейшим браком. Но здесь они выглядели как искры самого мироздания, как подтверждение того, что этот свет — живой.

Катя резко нажала на стоп. Кадр замер на моменте, когда силуэт Сашки почти растворился в ослепительной белизне неба. В комнате воцарилась тишина, такая густая, что слышно было, как остывает лампа в аппарате.

Монтажница медленно сняла очки и потерла переносицу. Она долго молчала, не глядя на Володю.

— Белов был прав, — наконец произнесла она шепотом. — Это опасно красиво. Это… Владимир Игоревич, вы понимаете, что мы сейчас увидели?

— Я увидел свободу, Катя, — ответил Володя, чувствуя, как его бьет мелкая дрожь.

— Свободу… — она горько усмехнулась и повернулась к нему. В её глазах, обычно таких спокойных, теперь плескался настоящий страх. — Это не свобода. Это приговор. Вы посмотрите на этот кадр! Здесь нет «советского человека». Здесь нет рабочего, нет фронтовика, нет строителя новой Москвы. Здесь есть две Тени. Две личности, которые противопоставили себя всему остальному миру. А этот свет? Это же мистика! Это религиозный экстаз, а не соцреализм!

Она вскочила и начала мерить шагами тесную комнату, нервно теребя край халата.

— Комитет нас уничтожит. Белов напишет в отчете, что вы намеренно обезличили народ-победитель. Что вы превратили триумф в похороны реальности. Этот контрсвет… он ведь делает их святыми, Володя! Вы понимаете? Святыми на фоне Крымского моста!

Володя встал и подошел к столу. Он смотрел на замерший кадр. Там, на матовом стекле, Сашка и Вера всё еще держались друг за друга вопреки всему миру.