Это был катарсис в чистом виде. Сашка и Вера начали медленное вращение — едва заметное, ритмичное движение, которое не было вальсом, но было его душой. Их тени на асфальте вытянулись, переплетаясь в причудливый узор.

Володя стоял в тени за камерой, и на его лице, до этого напряженном и сером от усталости, наконец появилась та самая довольная, почти хищная улыбка мастера, который знает: он поймал вечность за хвост. В этот момент он не боялся ни анонимок, ни Комитета, ни человека в сером пальто. Кадр уже существовал. Он уже был зафиксирован на эмульсии «Агфы», и стереть его теперь можно было только вместе с самой историей.

— Стоп! Снято! — выдохнул Володя, когда солнце окончательно залило весь кадр, превращая изображение в белую вспышку.

Он спрыгнул на мостовую. Колени предательски дрожали. Тишина, наступившая после того, как трубачи опустили инструменты, показалась ему физически тяжелой. Сашка и Вера еще несколько секунд стояли, обнявшись, не в силах выйти из этого магического круга, который они только что создали.

Володя посмотрел на Ковалёва. Старый оператор медленно поднял голову от видоискателя. Его глаза были влажными — то ли от едкого солнечного света, то ли от чего-то другого.

— Ну что, Владимир Игоревич… — голос Ковалёва хрипнул. — Если это брак, то я больше не хочу снимать ничего правильного. Вы… вы чертов гений, Леманский. И сукин сын. Такую красоту снимать — это же грех перед системой. Она ведь не прощает того, что человек может быть так свободен в кадре.

Володя обернулся к реке. Ветер подхватил кепку одного из осветителей и понес её над водой. Москва сияла, и в этом сиянии Володя видел не просто город, а партитуру своего будущего. Он знал, что этот дубль станет легендой. И даже если его вырежут, он будет сниться каждому, кто хоть раз прикоснулся к этой съемке.

— Собираемся, — сказал он негромко. — На сегодня магии достаточно. Теперь начинается работа.

Он еще не знал, что «человек в сером» уже захлопнул свой блокнот и направился к черной машине. Но это было уже не важно. Главный аккорд Симфонии был взят, и он продолжал вибрировать в самом воздухе Москвы, над холодными волнами её главной реки.

Тишина, наступившая после команды «Стоп!», была неестественной, почти вакуумной. Она не приносила облегчения. Пока массовка расходилась, а рабочие группы начали лениво сворачивать кабели, Володя почувствовал, как затылок обдает ледяным сквозняком.

Черная «Эмка» у въезда на мост больше не была просто деталью городского пейзажа. Дверца захлопнулась с сухим, коротким стуком, похожим на выстрел в закрытом тире. Человек в сером пальто двинулся в сторону съемочной группы. Он шел не спеша, по-хозяйски, не обходя лужи и не прибавляя шагу, когда порывы ветра хлестали его по полам длинного пальто.

Володя замер у операторской тележки. Он видел, как Петр Ильич машинально начал накрывать камеру брезентом, словно пытаясь спрятать её от этого взгляда. Гольцман в кузове грузовика застыл, не убирая рук с клавиш фисгармонии, — его фигура казалась изваянием скорби.

Человек подошел почти вплотную. Вблизи он не выглядел демоническим. Обычное, даже интеллигентное лицо, аккуратно подстриженные усы, внимательные серые глаза за стеклами роговых очков. Но в его позе, в том, как он держал свой блокнот, чувствовалась власть — тихая, безграничная и абсолютно уверенная в себе.

— Доброе утро, товарищ Леманский, — голос незнакомца был негромким, но отчетливым, с легкой проседью в интонациях. — Павел Сергеевич Белов. Управление по контролю за репертуаром.

Володя кивнул, стараясь, чтобы его лицо оставалось непроницаемой маской.

— Режиссер Владимир Леманский. Чем обязаны вашему вниманию, Павел Сергеевич? В такой ранний час…

Белов чуть приподнял уголки губ. Это не была улыбка — скорее, механическое движение мышц.

— Искусство не знает часов, не так ли? Я наблюдал за вашим процессом. Весьма… необычно. Я бы даже сказал, дерзко для нашего времени.

Он обвел взглядом мост, застывшую массовку и, наконец, остановил взор на Ковалёве. Старый оператор стоял прямо, вытянувшись в струнку, но пальцы его, сжимавшие край брезента, заметно подрагивали.

— Съемка в контрсвете, — задумчиво произнес Белов, постукивая карандашом по блокноту. — Отсутствие лиц. Тени вместо героев. Скажите, Владимир Игоревич, это ваше личное прочтение образа советского человека? Человек-тень? Человек без примет?

— Это образ надежды, — спокойно ответил Володя, чувствуя, как внутри него просыпается тот самый Альберт из будущего, привыкший к словесным дуэлям с продюсерами. — Солнце в этом кадре — символ Победы. Оно настолько велико и ярко, что материальное отступает. Остается только чистое чувство. Мы ищем новую эстетику, Павел Сергеевич. Эстетику мира, который еще не привык к самому себе.

Белов медленно прошелся вдоль рельсов, заглядывая в видоискатель камеры, словно надеясь увидеть там остатки того магического света.

— Новая эстетика… Любопытно. Однако в Комитете могут решить, что вы намеренно скрываете радость на лицах победителей. Что вы уводите нашу молодежь, — он кивнул на Сашку и Веру, — в область неясных мечтаний, далеких от задач четвертой пятилетки. Почему они стоят так? Словно они одни во всей Москве? Где коллектив? Где направляющая роль среды?

— Коллектив — это те, кто строит этот город за пределами кадра, — парировал Володя. — А здесь — сердце. Без сердца стройка превращается в простое нагромождение кирпичей.

Белов вдруг остановился и повернулся к Гольцману. Композитор, казалось, пытался слиться с инструментом.

— А музыка? — Павел Сергеевич прищурился. — Эти ваши трубы… Они звучат величественно. Но что это был за странный гул в паузах? Какая-то… фисгармония? Довольно архаично, вам не кажется? В ней слышится что-то церковное. Или, упаси бог, кабацкое. Что-то, что мешает торжественности момента.

Илья Маркович открыл рот, но Володя опередил его:

— Это ритм времени, Павел Сергеевич. Индустриальный шум, вплетенный в мелодию. Мы фиксируем звук восстающей Москвы. Фисгармония дает глубину, которую не может дать ни один оркестр. Это — фундамент.

Белов долго смотрел на Володю. В его взгляде не было ярости, в нем было… любопытство энтомолога, изучающего странное насекомое.

— Вы очень красноречивы, Леманский. И очень уверены в своей правоте. Это опасное качество. Вы ведь фронтовик, я знаю. У вас есть награды. Это дает вам определенный кредит доверия… пока.

Сделал шаг вперед, сокращая дистанцию до минимума. Володя почувствовал запах дешевого табака и одеколона «Гвоздика».

— Но запомните одну вещь, — голос Белова стал совсем тихим, почти нежным. — Москва — это не только контуры и тени. Москва — это порядок. И в нашей Симфонии не должно быть фальшивых нот. Я напишу свой отчет. Я отмечу ваш поиск, но я также отмечу и ваши… опасные наклонности к формализму.

Захлопнул блокнот. Звук был как финальная точка в длинном и неприятном предложении.

— Борис Петрович очень за вас хлопотал. Будет жаль, если его доверие не оправдается. Рекомендую вам при монтаже внимательнее отнестись к крупным планам. Советский зритель должен видеть глаза героя. Ясные, честные глаза. А не эту вашу… черную дыру на фоне солнца.