— А в переулках тишина… И только тени на стене…

Он замолчал, сбившись. Вера подняла на него глаза — большие, серьезные. В них не было насмешки, только ожидание.

— Продолжай, Саш, — шепнула она. — Красиво же.

Сашка будто выпрямился. Он посмотрел прямо на Веру, и его голос окреп, обрел ту самую «песочную» теплоту, которую Володя заметил на пробах:

— Ты в этом городе одна, и ты сейчас приснилась мне.

Теперь настала очередь Веры. Она сделала шаг вперед. Между ними было всего полметра, и Володя увидел, как вздрогнули её ресницы. Она запела — её голос, чистый и высокий, сплелся с хрипловатым баритоном Сашки в удивительном созвучии:

— Я не во сне, я наяву… Я этим вечером живу.

В этот момент в комнате что-то изменилось. Воздух будто наэлектризовался. Лёха замер со своими наушниками, Катя перестала переворачивать страницы сценария. Сашка вдруг медленно протянул руку и коснулся пальцев Веры — осторожно, будто боялся, что она исчезнет. Вера не отстранилась. Напротив, она чуть подалась навстречу, и её пение перешло в тихий, счастливый смех прямо посреди музыкальной фразы.

Они смотрели друг на друга так, будто действительно забыли обо всех присутствующих. В их взглядах вспыхнуло то самое «электричество», которое невозможно отрепетировать. Это была не игра — это была правда двух людей, которые прошли через ад войны и вдруг нашли друг друга в этой пыльной комнате на Мосфильме.

Гольцман, не глядя на клавиши, продолжал играть, его пальцы сами находили путь, следуя за этим внезапным чувством. Музыка нарастала, становясь торжественной и светлой.

— Стоп, — очень тихо сказал Володя. — Достаточно.

Сашка и Вера вздрогнули, будто очнулись. Они быстро отпустили руки, заливаясь краской, но глаза их всё еще сияли.

— Ну что, Владимир Игоревич? — Сашка неловко кашлянул. — Сильно сфальшивили?

— Вы спели идеально, — Володя подошел к ним и положил руки им на плечи. — Но главное не в нотах. Между вами сейчас было то, ради чего люди вообще ходят в кино. Химия, ребятки. Настоящая жизнь.

Лёха снял наушники, его глаза подозрительно блестели.

— Володь, я это записал. Каждую секунду. Это… это же до мурашек. Если мы так же снимем на Арбате — бабы в залах рыдать будут в три ручья.

Илья Маркович закрыл крышку пианино. Он посмотрел на Сашку и Веру — внимательно, по-доброму.

— Знаете, молодые люди… — проговорил композитор. — Я три года писал музыку о смерти. А сегодня, глядя на вас, я впервые захотел написать о жизни. Спасибо вам.

Володя чувствовал, как внутри него разливается тепло. Его ставка на искренность сработала. Теперь он точно знал: «Московская симфония» не будет просто набором красивых кадров. Это будет история, в которую поверят, потому что она рождалась прямо здесь, из этого случайного касания рук и общего дыхания.

— Катя, — Володя обернулся к монтажнице. — Выдели Сашке и Вере отдельные карточки. Они — наш центр. А завтра… завтра мы идем на Арбат. Будем искать ту самую лужу, в которой должно отразиться их счастье.

Москва в этот вечер казалась умытой сиреневыми сумерками и необычайно тихой, будто город сам решил дать им передышку от вечного грохота строек и звона трамваев. Они шли по пустынным переулкам в районе Остоженки, где старые липы уже начали ронять на тротуар первую, еще не сухую, а мягкую золотую листву.

Володя чувствовал, как с каждым шагом тяжесть прожитого дня — споры с Борисом Петровичем, кастинги, поиски пленки — осыпается с него, как ненужная шелуха. Он не был сейчас режиссером. Не был человеком, знающим, что произойдет через десятилетия. Он был просто мужчиной, который крепко сжимал в своей руке теплую ладонь любимой женщины.

— Смотри, — прошептала Алина, останавливаясь у чугунной ограды небольшого заброшенного сада. — Какая луна. Как серебряное блюдо.

Володя посмотрел вверх. Огромный диск висел между ветвями лип, подсвечивая края редких облаков. В этом свете лицо Алины казалось фарфоровым, а глаза — глубокими омутами.

— Знаешь, — тихо сказал он, притягивая её к себе, — я ведь только сейчас понял, что этот вечер — первый, когда я не думаю о завтрашнем дне. Совсем.

— И не надо, — она прислонилась головой к его плечу, вдыхая запах его пиджака — смесь свежего ветра и домашнего уюта. — Расскажи мне что-нибудь. Не про кино, не про планы. Просто… что-нибудь красивое. Ты ведь обещал Блока.

Володя улыбнулся. Он вспомнил старый томик, который лежал у него на тумбочке, — подарок матери, сохраненный через все пожары войны. Стихи всплывали в памяти сами собой, легко и естественно, будто они всегда там жили, дожидаясь именно этого часа.

Он заговорил негромко, и его голос в тишине переулка звучал необычайно глубоко:

— Вхожу я в темные храмы,

Исполняю бедный обряд.

Там жду я Прекрасной Дамы

В мерцаньи красных лампад…

Алина замерла, боясь шелохнуться. Её дыхание стало ровным и тихим. Володя продолжал, глядя не на луну, а на неё, чувствуя каждое слово кожей:

— О, я привык к этим ризам

Величавой Вечной Жены!

Высоко бегут по карнизам

Улыбки, сказки и сны…

Он замолчал на мгновение, перебирая пальцами её ладонь. Стихи Блока в этом сорок пятом году, среди послевоенной Москвы, звучали как музыка из другого, чистого мира.

— Как ты это делаешь? — спросила она, поднимая на него глаза. — Ты читаешь так, будто это не слова в книге, а то, что ты сам чувствуешь прямо сейчас.

— Потому что это и есть то, что я чувствую, — он коснулся губами её лба. — Вся эта суета, Аля… она ведь нужна только для того, чтобы в итоге наступил вот такой вечер. Чтобы мы стояли здесь, и над нами была эта луна, и не было больше ничего, кроме твоего дыхания.

Они пошли дальше, медленно, наслаждаясь каждым мгновением. Володя больше не читал, он просто слушал тишину. В одном из окон старого дома кто-то играл на пианино — неумело, старательно, какую-то простую мелодию. Где-то вдалеке прокричал паровоз на Киевском вокзале. Но эти звуки не мешали им, они лишь подчеркивали их уединение.

Когда они подошли к дверям её дома, Володя не захотел её отпускать.

— Пойдем к нам? — тихо спросил он. — Мама уже спит, мы просто посидим на кухне. Попьем чаю. Посмотрим на звезды из окна.

— Пойдем, — так же тихо ответила она.

В его комнате было прохладно и пахло сушеными травами — Анна Федоровна всегда раскладывала их на зиму. Они не зажигали свет, им хватало того серебряного сияния, которое лилось из окна. Володя усадил Алину в старое кресло, накрыв её плечи пледом, а сам сел на подоконник.

— Знаешь, о чем я сейчас подумал? — спросила Аля, глядя на темные крыши Москвы.