— И как же, по-вашему, звучит восстановление моста через реку? — спросил он, не оборачиваясь.

— Хроматическая гамма вверх, — мгновенно ответил Володя, вспоминая свои знания из будущего. — Но с нарастающим ритмом отбойных молотков. Металл по металлу, Илья Маркович. Резко, больно, но в конце — мажорный аккорд, когда вбивают последнюю заклепку.

Гольцман резко обернулся. Его лицо преобразилось.

— Вы… вы понимаете в структуре. Хорошо. А любовь? Как звучит любовь в сорок пятом? Не в стихах, а здесь, в этой пыли?

Володя вспомнил Алю. Её взгляд на Воробьевых горах.

— Она звучит как затихающий гул города, в котором остается только один звук — дыхание двоих. И тихая скрипка, которая боится спугнуть эту тишину.

Илья Маркович сел за инструмент. Его длинные, узловатые пальцы легли на клавиши. Сначала он просто извлек несколько странных, диссонирующих звуков, имитирующих городской шум. Лёха за спиной Володи затаил дыхание, включив рекордер.

А потом… потом Гольцман начал играть. Это не была мелодия в привычном понимании. Это был ритм. Мощный, рваный, пульсирующий. В нем слышались и шаги патрулей, и звон битого стекла, и вдруг — прорывающийся сквозь это всё нежный, хрупкий мотив вальса. Музыка росла, заполняла комнату, выплескивалась в открытую форточку, на сонный Пречистенский переулок.

Это был «Ла-Ла Ленд» сорок пятого года. Горький, честный и невероятно прекрасный.

Гольцман оборвал аккорд на самой высокой ноте. В комнате повисла звенящая тишина.

— Уходите, — сказал он, не глядя на них. — Уходите и оставьте мне сценарий. И эти рисунки, — он указал на папку с набросками Алины, которую Володя положил на стол. — Завтра в девять утра я буду на студии. Мне нужно будет тридцать скрипачей и один хороший ударник. И скажите вашему звуковику, — он кивнул на Лёху, — пусть почистит головки у рекордера. Он у него свистит.

Выйдя на улицу, Володя и Лёха долго молчали. Москва вокруг них теперь звучала иначе.

— Ну, Володька… — наконец выдохнул Лёха. — Кажется, мы влипли в историю. Настоящую историю.

— Мы её создаем, Лёха, — улыбнулся Володя, глядя на звезды. — Мы её создаем.

Павильон номер четыре на «Мосфильме» в это утро больше всего напоминал Казанский вокзал в час пик. Очередь из желающих сниматься растянулась по всему коридору, выплеснулась на широкую лестницу и дотянулась почти до самых ворот студии. Здесь были все: демобилизованные солдаты в выцветших гимнастерках, студентки в накрахмаленных воротничках, пожилые рабочие с мозолистыми руками и несколько профессиональных актеров, которые с опаской поглядывали на эту бурлящую человеческую массу.

Володя сидел за длинным столом в самом центре павильона. Рядом расположились Лёха с трофейным рекордером, Катя, раскрывшая папку для записей, и Илья Маркович Гольцман. Композитор сидел чуть поодаль, нервно постукивая пальцами по крышке закрытого рояля.

Володя взял рупор, и его голос раскатился под высокими потолками:

— Товарищи! Нам не нужны актеры в привычном смысле слова. Нам нужны люди, которые умеют дышать в такт городу. Те, кто сможет не просто сыграть роль, а спеть её сердцем.

Первыми пошли претенденты на роли прохожих. Володя не заставлял их читать стихи, он просто кивал Лёхе, и тот включал механический метроном. Под мерный стук прибора кандидаты должны были просто пройти через павильон. Володя искал «легкую походку» человека, который идет домой к любимым. Многие проваливались: одни маршировали, другие театрально прихрамывали.

К столу подошел парень с медалью «За отвагу» на груди. Он шел просто, чуть пританцовывая плечами.

— Как зовут? — спросил Володя.

— Сашка я. С автобазы. Шофер.

— Сашка, петь умеешь?

— Только под гитару в кузове… — парень смутился. — Когда ребят везу.

— Илья Маркович? — Володя посмотрел на композитора.

Гольцман взял на рояле аккорд:

— Попробуйте без инструмента, молодой человек. Что-нибудь простое.

Сашка набрал воздуха и запел «Темную ночь». Голос был хрипловатый, но в нем было столько настоящей нежности, что Лёха за столом забыл проверить уровень записи. Володя понял: это его почтальон.

Женские пробы шли еще дольше. Перед столом появилась девушка в ситцевом платье — Вера, санитарка из госпиталя.

— Верочка, представьте, что вы видите в небе первый мирный салют, — тихо сказал Володя. — Музыки нет. Только вы и тишина.

Она подняла глаза, и её лицо преобразилось. В нем отразилась и память о госпитале, и пугающее счастье мира. По просьбе Гольцмана она запела, и её голос оказался чистым, как ключевая вода.

— Катя, запиши: Вера, центральная партия, — распорядился Володя. — Это сама душа, обретшая звук.

Час за часом он отбирал лица. Старик-гармонист, две девчонки из ремесленного, умевшие синхронно передавать воображаемые кирпичи под ритм, пожилой бухгалтер, чей свист заменял флейту. Лёха едва успевал менять бобины, записывая смех и случайные распевки. Алина в углу быстро делала наброски, фиксируя волевые подбородки и лукавые прищуры.

Когда солнце начало клониться к закату, в зале воцарилась тишина. Илья Маркович подошел к окну и долго смотрел во двор.

— Знаете, Владимир Игоревич… — не оборачиваясь, проговорил он. — Я ведь считал музыкальные фильмы пошлостью. Но эти люди… Я напишу для них самую честную музыку.

Володя улыбнулся своим соратникам.

— Завтра первая общая читка, — объявил он. — Мы заставим этот город звучать.

Для первой репетиции выбрали небольшое ателье, где обычно пробовали грим. В окна, затянутые старой сеткой, лился мягкий свет, в котором танцевали вездесущие пылинки. Гольцман уже сидел у пианино, задумчиво перебирая клавиши, а Лёха возился с микрофоном, стараясь установить его так, чтобы не пугать новичков.

Сашка и Вера стояли друг напротив друга. Он — в своей единственной чистой гимнастерке, застегнутой на все пуговицы, она — в простеньком платье с белым воротничком. Оба выглядели ужасно смущенными. Сашка то и дело поправлял кепку, которую держал в руках, а Вера теребила край платка.

— Так, артель, — Володя подошел к ним, мягко улыбаясь. — Забудьте, что вы на студии. Представьте: вечер, затихающий Арбат. Вы только что познакомились, и вам кажется, что в этом огромном городе остались только вы двое. Илья Маркович, попробуем вступление?

Гольцман кивнул и извлек из инструмента тихую, прозрачную мелодию. Это был не марш и не вальс, а что-то очень личное, похожее на шепот ветра в липовой аллее.

— Саш, начинай, — скомандовал Володя. — Титульная строка. Не пой — рассказывай.

Сашка откашлялся, глянул на Веру и тихо, почти вполголоса, начал: