— Я хочу снять историю о том, как мы стали собой, Борис Петрович. Историческую драму. Масштабную, на восемь серий.

— Ого! Восемь серий? Как «Иван Грозный», только длиннее? — Директор подался вперед, заинтригованный.

— Про раздробленность на Руси, — твердо ответил Владимир. — Тринадцатый век. Время, когда каждый князь был сам за себя, а земля горела под ногами. Я хочу показать, через какую боль, через какие сомнения и жертвы собиралась земля русская вокруг Москвы. Про то, как из десятка слабых княжеств выковалось единство. Воодушевляющее, патриотичное кино о том, что наша сила — только в общих руках.

Борис Петрович замер с папиросой в зубах. Он явно ожидал чего-то современного, про стройки или восстановление заводов, но масштаб идеи Леманского его ошеломил. В глазах директора запрыгали искорки — он уже подсчитывал количество кольчуг, лошадей и массовки, которую ему придется выбивать, но теперь он знал, что ему не откажут.

— Собирание земель… — пробормотал директор. — Раздробленность и единство… Володя, да это же… это же в самую точку! Актуальнее некуда! Страна только что из такой мясорубки вышла, людям нужно видеть, что мы всегда умели выстоять, когда вместе.

Директор хлопнул ладонью по столу так, что подпрыгнула чернильница.

— Пиши заявку! Сегодня же! Я лично отвезу её в Комитет. Под такой проект нам дадут целый полк кавалерии и все музеи страны распотрошат на реквизит. Гольцман, я надеюсь, в деле?

— Куда же я без него, — улыбнулся Леманский. — И Аля уже делает первые наброски костюмов. Мы вчера об этом говорили.

Владимир вышел из кабинета, чувствуя невероятный прилив сил. Он знал, что этот проект станет его главной битвой. Показать правду истории так, чтобы она не превратилась в картонный плакат, но вдохновила миллионы — это был вызов, достойный его новой жизни.

Он шел по солнечному двору «Мосфильма», и в его голове уже звучали колокола Древней Руси, смешиваясь с шумом современного города. Он обманул время не для того, чтобы почивать на лаврах, а для того, чтобы подарить этой эпохе её собственные легенды.

Москва в этот час напоминала недопроявленный негатив: серая, затянутая зыбким туманом, с размытыми контурами сталинских высоток и редкими, словно подслеповатыми огнями дежурных трамваев. Владимир шел по набережной, подставив лицо сырому ветру. Холод не мешал — напротив, он действовал как нашатырь, вымывая из сознания липкую сладость вчерашнего триумфа и кабинетную духоту «Мосфильма». Леманскому была необходима эта добровольная аскеза одиночества, та самая стерильная тишина, в которой мысли перестают хаотично толкаться и выстраиваются в безупречную мизансцену.

Проект о раздробленности Руси. Восемь серий. Постановщик понимал: Борис Петрович разглядел в этом лишь масштабный госзаказ, а чиновники — удобную историческую рифму. Но сам Владимир, заброшенный судьбой на стык двух эпох, чувствовал в этой теме пульсацию генетического кода страны.

Режиссер остановился у парапета, вглядываясь в свинцовое течение Москвы-реки. В его воображении эта вода внезапно вспыхнула багрянцем, отражая пожары Рязани тринадцатого века. Леманский закрыл глаза, и современный шум города — далекий лязг строек, гудки редких грузовиков — сменился иным звуком: глухим, утробным топотом тысяч копыт, свистом костяных стрел и самым страшным — лязгом меча о меч, когда брат идет на брата.

— Эпизод первый, — прошептал творец в туман. — Тень великой державы.

Владимир двинулся дальше, в сторону Кремля. Древние стены, которые он привык видеть отреставрированными и музейно-чистыми в своем 2025-м, здесь, в сорок шестом, выглядели суровее и честнее. На них еще отчетливо читались следы маскировки времен обороны города. Эти камни помнили всё, и сейчас они казались Леманскому сообщниками.

Мастер начал монтировать сериал в голове, кадр за кадром. Он не собирался снимать картонную агитку о князьях в парчовых кафтанах. Нет, Владимир видел это как экзистенциальную драму. Первая серия должна была начаться не с сечи, а с оглушительной тишины у одра умирающего Всеволода Большое Гнездо. Старик уходит, а вокруг него — сыновья. И в их глазах не скорбь, а хищный блеск дележа. Это была точка невозврата. Раздробленность началась не с прихода орды, она проросла из пустоты в сердцах тех, кто должен был беречь единство.

— Нужен контраст, — размышлял Владимир, ускоряя шаг. — Масштаб земли против тесноты человеческой души.

Он свернул в кривые переулки Зарядья. Полуразрушенные временем домики напоминали лабиринты осажденных городов. Леманский уже видел кадр из четвертой серии: падение Владимира. Не общие планы штурма, а судьба одной семьи в горящем храме. Сквозь пролом в куполе в собор влетает снег, перемешанный с пеплом, а маленькая девочка пытается поймать снежинку, пока взрослые за её спиной молятся в последний раз. Это должно быть страшно. Зритель, только что вышедший из пламени сорок пятого, поймет эту правду без лишних слов. Им не нужно объяснять, что такое «нашествие». Им нужно показать, как из абсолютного пепла рождается воля к объединению.

Владимир вышел на Красную площадь. Огромная, пустая, она дышала первозданной мощью. Режиссер замер в самом центре, глядя на причудливые главы храма Василия Блаженного. В его сознании кристаллизовалась структура.

Первая пара серий — Величие и Распад. Золотой век, рассыпающийся из-за гордыни.

Вторая пара — Пепел. Нашествие. Русь на коленях.

Третья пара — Выбор. Александр Невский и Даниил Галицкий. Два пути выживания.

— Александр, — произнес Владимир вслух.

Он не хотел повторять Эйзенштейна. Его Невский будет другим. Дипломат, вынужденный ползать на коленях в Золотой Орде, терпящий унижения ради того, чтобы у его народа просто было завтра. Серия о смирении силы. Мастер представил бесконечную, пыльную степь и одинокого всадника на горизонте. Тишина, от которой звенит в ушах.

Четвертая пара серий — Рождение Москвы. Иван Калита. Собирание не только земель, но и духа.

— Калита, — Владимир остановился у Иверских ворот. — Бухгалтер истории.

Самый сложный персонаж. Скупой, расчетливый, негероический. Леманский видел сцену: князь в своей казне пересчитывает монеты. Каждая монета — это выкупленная у татар деревня. Это спасенная жизнь. В его глазах нет радости, только тяжкий груз ответственности. Это будет непривычно для эпохи, требующей только пламенных порывов, но Владимир хотел показать, что государство строится не только на острие меча, но и на железном терпении и холодном расчете.

Леманский шел по Тверской, не замечая редких патрулей. В его сознании уже работал невидимый оркестр. В этот раз никакой победной меди. Только низкие, вибрирующие звуки мужского хора. Октависты, поющие из самой земли. Древние всполошные колокола и скрипка — та самая, одинокая, связующая нить, голос Руси, который не затихал даже под копытами вражеских коней.

Постановщик чувствовал, как в нем просыпается не просто творческий азарт, а почти религиозная ответственность. Он обладал ресурсами, которые и не снились его коллегам в двадцать первом веке: бюджет целой страны, дивизии кавалерии, возможность выстроить города в натуральную величину. Но главным козырем было знание финала.