— Зато я поэт жизни! — провозгласил Леманский, подхватывая её на руки и кружа среди летящего снега. — Посмотри вокруг, Аля! Эти дома, эти сосульки, этот дурацкий мокрый снег — они же влюблены в нас!

Они зашли в маленькую кондитерскую, где пахло ванилью и свежим хлебом. Сели у окна, за маленьким столиком. Володя заказал два чая и самые большие пирожные, которые только нашлись.

— Давай просто смотреть на людей, — предложила Аля. — Видишь ту старушку в смешной шляпке? О чем она думает?

— Она думает о том, что в 1912 году на балу в Дворянском собрании она танцевала с поручиком, у которого были самые красивые усы во всей империи, — мгновенно сочинил Володя. — А сейчас она идет покупать молоко и надеется встретить кота, который похож на того поручика.

Они выдумывали биографии прохожим, смеялись над собственными шутками и ели пирожные, пачкая носы кремом. В этом общении не было «высокого искусства», но была та высшая форма близости, когда слова — лишь способ продлить прикосновение душ.

Когда сумерки начали окутывать город сиреневой дымкой, они вернулись домой. Квартира встретила их тихим уютом. Володя зажег старую настольную лампу с зеленым абажуром, и комната мгновенно преобразилась, наполнившись глубокими тенями и мягким, янтарным светом.

Аля сняла пальто и осталась в простом домашнем платье. Она подошла к окну, глядя на огни Москвы. Володя встал за её спиной, осторожно обнял за талию и уткнулся подбородком в плечо.

— Ты знаешь, — тихо проговорила она, — иногда мне кажется, что этот день — это сон. Что сейчас откроется дверь, и кто-то скажет, что нужно бежать, снимать, доказывать…

— Тсс… — он развернул её к себе. — Никаких «нужно». Сегодня существует только «хочу». Я хочу видеть твои глаза. Хочу слышать твоё дыхание. Хочу знать, что ты здесь.

Он начал медленно расстегивать пуговицы на её платье. Его пальцы двигались уверенно, но с какой-то особенной, благоговейной осторожностью. Одежда соскользнула на пол, и в полумраке комнаты её тело показалось Володе совершенным творением, созданным из лунного света и шелка.

Это не была страсть захватчика. Это было взаимное узнавание, долгое и глубокое, как само море. Каждый поцелуй, каждое движение рук было признанием в любви, которое не требовало слов. В тишине комнаты слышался только шорох простыней и их сбившееся, единое дыхание. Время окончательно потеряло свою власть над ними. Прошлое из 2025 года и настоящее 1946-го слились в одну бесконечную точку наслаждения друг другом.

Позже, когда они лежали в темноте, укрывшись тяжелым шерстяным одеялом, Володя принес чай. Горячий пар поднимался над чашками, смешиваясь с ароматом лавандового мыла и близости.

— Аля, — позвал он негромко.

— М-м? — она лежала, положив голову ему на грудь, слушая мерный стук его сердца.

— Если бы мы могли выбрать любое место во Вселенной, где бы ты хотела проснуться завтра?

Она задумалась на мгновение.

— На маленьком острове, где нет календарей. Где море пахнет арбузами, а вместо новостей по радио передают только шелест прибоя. И чтобы там был ты. С твоими дурацкими стихами и этим взглядом.

— Я бы читал тебе стихи про крабов и кокосы, — улыбнулся он. — И мы бы построили дом из ракушек.

— Мы уже построили дом, Володя, — она подняла голову и посмотрела ему в глаза. — Здесь. В этой комнате. В твоей «Симфонии». В каждом нашем дне. Нам не нужны острова, пока мы есть друг у друга.

Они долго еще говорили о том, какими будут их дети (Аля была уверена, что у сына будут Володины непослушные волосы, а Володя мечтал о дочери с Аличиными глазами), о том, какие цветы они посадят на балконе весной, и о том, что любовь — это единственный способ победить энтропию Вселенной.

— Знаешь, — сказал Володя, прижимая её к себе. — В моем времени люди часто забывают, как это — просто быть. Просто смотреть на снег, просто пить чай, просто чувствовать кожу любимого человека. Они всё время куда-то бегут, что-то доказывают… А я только здесь, с тобой, понял, что жизнь — это и есть этот момент. Между вдохом и выдохом.

— Тогда давай просто дышать, — прошептала Аля.

Они заснули под утро, когда первые лучи солнца начали робко пробиваться сквозь занавески. Это был день, в котором не было снято ни одного кадра, не было написано ни одной ноты и не было принято ни одного волевого решения. Но для Владимира Леманского этот день стал самым важным в его жизни. Потому что именно в этот день он окончательно перестал быть гостем из будущего и стал человеком, который нашел свой настоящий дом в объятиях женщины, ставшей его личной, единственной и неповторимой Вселенной.

Утро в коммунальной квартире на Покровке началось не с привычного гула примусов и суеты соседей, а с какой-то особенной, почти торжественной тишины. Март в тот год выдался щедрым на свет, и солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь немытые за зиму стекла, превращали обычную пыль, пляшущую в воздухе, в мириады крошечных золотых искр. Владимир сидел у окна, наблюдая, как Аля склонилась над старым дубовым столом. Художница была полностью погружена в работу, но на этот раз на листе ватмана рождались не эскизы декораций к новому фильму и не раскадровки сцен. Аля рисовала пригласительные билеты.

Режиссер смотрел на её тонкие пальцы, испачканные в туши, и чувствовал, как внутри него разливается покой, которого он не знал за все годы своей «прошлой» жизни. Леманский потянулся, слушая, как скрипит старый паркет, и подошел к невесте со спины. Владимир осторожно положил ладони ей на плечи, чувствуя, как она мгновенно расслабилась, прислонившись затылком к его груди.

На листе бумаги была изображена заснеженная Москва, но не суровая и военная, а какая-то сказочная, окутанная дымкой надежды. В центре, у подножия памятника Пушкину, стояли две крошечные фигурки, едва намеченные легкими штрихами пера.

— Ты всё еще рисуешь нас тенями, — негромко заметил Владимир, целуя её в макушку. — Белов бы сказал, что это снова отсутствие ясных черт советского человека.

Аля тихо рассмеялась, откладывая перо в сторону. Девушка развернулась в его объятиях, закидывая руки ему на шею. Глаза художницы светились таким теплом, что никакие лампы в мире не смогли бы повторить это сияние.

— Пусть Белов пишет свои отчеты, Володя. А в моем мире мы — это свет. А у света не бывает морщин или знаков отличия. Только контур и любовь. Ты ведь сам научил меня этому на мосту.

Леманский улыбнулся, вспоминая их «партизанский» монтаж. Теперь всё это казалось таким далеким, будто произошло в другой жизни. На самом деле, так оно и было. Владимир понимал, что его настоящая жизнь началась не в сверкающем 2025 году, а здесь, в этой тесной комнате, где пахло лавандой, чаем и старой бумагой.

Дверь скрипнула, и в комнату вошла Анна Федоровна. Мать Владимира несла в руках тяжелую картонную коробку, перевязанную бечевкой. На лице женщины блуждала та самая загадочная и добрая улыбка, которую Леманский помнил еще из своего детства, до того как время разделило их.