— Ну что, молодежь, — Анна Федоровна поставила коробку на стул. — Раз уж вы решили, что свадьбе быть через две недели, пора доставать семейные архивы. Аля, деточка, иди сюда.

Владимир отошел в сторону, давая женщинам пространство. Он наблюдал за тем, как мать осторожно развязывает узел и поднимает крышку. Внутри, обернутое в пожелтевшую папиросную бумагу, лежало нечто невесомое и белоснежное. Когда Анна Федоровна развернула ткань, комната словно наполнилась морозным воздухом. Это было то самое «инеевое» кружево, о котором Владимир мечтал для фильма, но только теперь оно было настоящим, осязаемым.

— Это кружево моей матери, — тихо произнесла Анна Федоровна, проводя ладонью по тончайшим узорам. — Она плела его на вологодской подушке три года. Берегла для меня, а я берегла для того дня, когда Володя найдет свою судьбу. Посмотри, Аля, какая работа. Сюда бы шелка…

Аля замерла, боясь коснуться этой красоты. Художница смотрела на кружево взглядом профессионала, но руки её дрожали от волнения.

— Анна Федоровна, это же… это же настоящая поэзия в нитках, — прошептала девушка. — Володя, посмотри, это же в точности те узоры, которые мы видели на стеклах в ту ночь, когда ты читал мне Блока.

Леманский подошел ближе. Он взял край кружева, и оно оказалось удивительно прохладным и живым. Режиссер представил Алю в этом наряде — в платье, где военный парашютный шелк встретится с этой вековой нежностью. Это было бы идеальное сочетание их эпохи: суровость и хрупкость, смерть и возрождение.

— У нас есть шелк, — твердо сказал Владимир, глядя на мать. — Тот самый, трофейный, который Варвара Михайловна хранила. Я уже договорился. Она ждет нас на примерку.

Весь оставшийся день прошел в хлопотах, которые не казались утомительными. Они составляли список гостей. Список был коротким, но в нем не было ни одного лишнего человека.

— Илья Маркович Гольцман, — диктовал Владимир, пока Аля аккуратно записывала имена. — Без его скрипки эта свадьба не будет звучать.

— Петр Ильич Ковалёв с женой, — добавила Аля. — Он обещал, что снимет нас на свою старую «лейку», только для нас, не для архива.

— Катя, наша монтажница, — продолжал Леманский. — И Сашка с Верой. Они ведь тоже часть этой истории. Если бы не их танец на мосту, мы бы, может, и не решились так скоро.

Они обсуждали меню — скромное, военное, но честное. Анна Федоровна обещала достать через знакомых мешок хорошей муки, чтобы испечь пироги. Владимир вспомнил о бутылке того самого венгерского вина, которую он прятал за шкафом «на самый крайний случай». Пожалуй, этот случай наступил.

К вечеру, когда город погрузился в синие сумерки, Владимир и Аля остались одни. Они сидели на подоконнике, глядя, как в окнах напротив зажигаются огни. Москва готовилась к весне, и в воздухе уже чувствовалось то самое беспокойство, которое заставляет сердца биться чаще.

— Володя, — Аля положила голову ему на плечо. — Ты не жалеешь? О том, что всё так… просто? Без пышности, без оркестров в Кремле, о которых мечтает Борис Петрович для премьер?

Леманский обнял её, чувствуя, как внутри него пульсирует тихая, уверенная радость. Он вспомнил блестящие вечеринки своего будущего, фотовспышки, пустые разговоры о рейтингах и кассовых сборах. Всё это казалось теперь декорациями из плохого, дешевого фильма. Здесь, на Покровке, в окружении этих людей и этой истории, было больше жизни, чем во всей его прошлой реальности.

— Знаешь, Аля, — Владимир поцеловал её в висок. — Я за свою жизнь видел много праздников. Но ни на одном из них не было самого главного — ощущения, что завтрашний день действительно имеет значение. А с тобой… с тобой я впервые понял, что подготовка к свадьбе — это не планирование мероприятия. Это строительство фундамента. Каждое имя в нашем списке, каждая ниточка в твоем кружеве — это кирпичи. И наш дом будет стоять долго. Очень долго.

Аля улыбнулась и плотнее прижалась к нему. Они замолчали, слушая, как где-то в глубине коммуналки кто-то завел патефон. Старая, шипящая пластинка выводила знакомую мелодию Вертинского.

— Мы ведь не просто женимся, — продолжал Владимир, глядя на звезды. — Мы закрепляем нашу победу. Ты, я, Илья Маркович со своей музыкой — мы все выжили, чтобы наступил этот день. Чтобы мы могли просто выбирать кружево и писать приглашения. Это и есть высшая форма свободы.

Они провели этот вечер, обсуждая будущий дом. Леманский рассказывал, как они поставят большой мольберт у окна, чтобы Аля могла рисовать рассветы. Аля мечтала о книжных полках до самого потолка, где будут стоять не только сценарии, но и все те стихи, которые Владимир читал ей по памяти.

Подготовка к свадьбе стала для них своеобразным актом творения. Они не просто следовали ритуалу, они создавали свой собственный мир внутри огромной, восстанавливающейся страны. В этом мире не было места страху перед доносами или цензурой. Был только вкус чая с малиновым вареньем, холод кружевных узоров и тепло рук, которые больше не хотели разжиматься.

Перед сном Владимир еще раз взглянул на приглашение, которое Аля нарисовала утром. Те две маленькие тени у памятника Пушкину больше не казались ему одинокими. Они были центром Вселенной.

— Завтра пойдем к Варваре Михайловне, — прошептал он, когда Аля уже начала засыпать. — Будем мерить твое «морозное» платье.

— Самый красивый костюм в истории кино, — сонно отозвалась она.

— Нет, родная. Самый красивый наряд в истории нашей жизни.

Леманский закрыл глаза, чувствуя, как время окончательно теряет свою власть. В этой комнате на Покровке рождалось будущее, которое было гораздо надежнее любых предсказаний. Будущее, которое они строили сами, стежок за стежком, вдох за вдохом. И Владимир знал, что когда наступит день их свадьбы, Москва зазвучит той самой симфонией, которую они начали писать на Крымском мосту, но закончат только спустя много-много счастливых десятилетий.

Дом Варвары Михайловны в одном из затишных переулков Замоскворечья казался реликтом из другого века. Здесь не пахло коммуналкой; здесь пахло сухими травами, горячим утюгом и чем-то неуловимо изысканным — смесью дорогой пудры и старой библиотеки. Сама хозяйка, некогда ведущая модистка императорских театров, встретила их в строгом черном платье с неизменной мерной лентой на шее. Её глаза, острые и цепкие, мгновенно просканировали Алю, словно снимая мерки без всяких приборов.

— Ну, проходите, заговорщики, — проскрипела Варвара Михайловна, жестом приглашая их в комнату, заставленную манекенами и рулонами ткани. — Принесли свое сокровище? Покажите-ка.

Владимир бережно положил на раскройный стол сверток с парашютным шелком и пожелтевшую коробку с кружевом матери. Старая мастерица подошла к столу, как хирург к операционному полю. Она коснулась шелка, и по комнате прошел легкий, сухой шелест.

— Трофейный, — констатировала она, потирая ткань между пальцами. — Капроновый шелк. Упрямый, скользкий, но держит форму как сталь. Идеально для юбки в пол. А это что у нас?