Когда она открыла коробку с вологодским кружевом, в комнате словно наступила тишина. Варвара Михайловна замерла, и её суровое лицо на мгновение смягчилось.
— Маточка моя… — прошептала она, поднося кружево к самым глазам. — Это же ручная работа, коклюшки. Сейчас так не плетут. Это не просто узор, это мороз на окне, который не тает. Ты понимаешь, девочка, что ты на себя наденешь?
Аля робко кивнула, глядя на Владимира. Тот стоял у окна, заложив руки за спину, и чувствовал, как в горле встает комок.
— Я хочу, чтобы это было не просто платье, Варвара Михайловна, — тихо сказал Леманский. — Это должен быть финал нашей симфонии. Свет и хрупкость против всего того свинца, что мы пережили.
— Ладно, режиссер, не митингуй, — ворчливо отозвалась мастерица. — Сама вижу. Иди-ка ты, голубчик, в коридор. Посиди там, покури. Нечего тебе смотреть, как из куколки бабочка рождается. Раньше времени не положено.
Владимир послушно вышел, прикрыв за собой тяжелую дверь. В коридоре тикали старые часы с кукушкой, а из-за двери доносилось шуршание ткани, звон булавок и приглушенные голоса женщин.
— Руки подними, барышня, — командовала Варвара Михайловна. — Дыши глубже, не падай в обморок, корсет я делать не буду, нечего ребра мучить. Шелк пустим по косой, он будет литься как вода. А кружево… кружево ляжет на плечи, как иней.
— А оно не слишком желтое? — донесся взволнованный голос Али. — Может, его выбелить?
— Глупости не говори! — отрезала модистка. — Это благородная патина времени. Белый шелк и это кремовое кружево — это же как молоко с медом. Ты в нем будешь не невестой с открытки, а видением. Володя твой с ума сойдет, если еще не сошел.
Владимир мерил шагами узкий коридор. Он вспомнил, как в будущем, в том далеком и пустом 2025-м, невесты выбирали платья в огромных салонах, глядя в экраны планшетов. Всё было предсказуемо, дорого и бездушно. А здесь, в этом полумраке Замоскворечья, рождалось нечто сакральное. Каждый стежок Варвары Михайловны был молитвой о мире.
Наконец дверь приоткрылась.
— Заходи, горемычный, — позвала мастерица. — Только не хватай руками, иголки кругом.
Владимир вошел и замер у порога. Аля стояла на невысоком деревянном подиуме перед огромным трельяжем. Платье еще было «на живую нитку», кое-где торчали булавки, но основа была готова.
Тяжелый парашютный шелк, плотный и матовый, ниспадал до самого пола тяжелыми складками, создавая величественный, почти архитектурный силуэт. Но всё меняло кружево. Оно обволакивало её плечи и грудь тончайшей, невесомой пеленой. Узоры вологодских мастериц действительно напоминали застывшее дыхание зимы. Тонкая шея Али казалась еще более хрупкой в обрамлении этого плетения.
Она посмотрела на него в зеркало, и Владимир увидел в её глазах страх и восторг одновременно.
— Ну? — шепнула она. — Скажи что-нибудь. Слишком торжественно?
Леманский подошел ближе, боясь дышать. Он видел не просто свою невесту; он видел воплощение той красоты, которую они защищали на Крымском мосту.
— Аля… — голос его дрогнул. — Если бы я снимал этот кадр, я бы запретил оператору двигать камеру. Чтобы не спугнуть. Ты в этом платье выглядишь так, будто война закончилась не в Берлине, а прямо здесь, в этой комнате.
— Ишь, заговорил, — хмыкнула Варвара Михайловна, но глаза её довольно блестели. — Видишь, девочка, как он на тебя смотрит? Это подороже любого золота будет.
Мастерица подошла к Але и начала ловко подкалывать подол.
— Шелк этот капризный, — бормотала она с иголками во рту. — Но зато как свет держит! В церкви или в загсе — где вы там будете — все тени на нем будут играть. Володя, ты музыку Гольцмана слышал для финала? Так вот, это платье — та самая скрипка в конце. Тонкая и чистая.
Аля осторожно коснулась кружева на плече.
— Мне кажется, я в нем совсем другая, — призналась она. — Словно я из того времени, когда стихи читали не со сцены, а под балконом.
— Ты из всех времен сразу, — ответил Владимир, подходя вплотную и глядя на её отражение. — Знаешь, я сегодня понял одну вещь. Мы ведь не просто празднуем свадьбу. Мы строим убежище. И это платье — твой доспех. Никакая серость, никакие Беловы не пройдут сквозь это кружево.
Аля повернулась к нему, игнорируя булавки.
— Ты правда так думаешь? — она взяла его за руки. — Я так боялась, что это будет выглядеть… ну, знаешь, самодельно. Из парашюта ведь.
— Самодельно? — Владимир рассмеялся. — Аля, это высокая мода выживания. Самое прекрасное, что может создать человек — это красоту из обломков. Парашют, который спасал жизни в небе, теперь станет платьем, которое даст жизнь нашей семье. Разве может быть что-то величественнее?
Варвара Михайловна поднялась с колен, отдуваясь.
— Всё, будет с вас романтики на сегодня. Снимай, голубушка, аккуратно. Мне еще неделю над ним колдовать. Володя, забери свои восторги и жди на кухне, я чаю заварю. Настоящего, с чабрецом.
Через полчаса они сидели на маленькой кухне, застеленной кружевной салфеткой — такой же древней, как и хозяйка дома. Чай дымился в тонких чашках, а за окном Москва погружалась в синие весенние сумерки.
— Значит, через две недели? — спросила Варвара Михайловна, разливая заварку.
— Да, — кивнул Владимир. — В субботу. Мы не хотим ничего пышного. Только свои.
— Правильно, — одобрила модистка. — Счастье, оно тишину любит. Особенно сейчас. Люди ведь отвыкли от тишины. Всё крики, лозунги, песни хором… А вы — ишь, скрипичную ноту нашли. Вы её берегите, дети. Тишина эта — она хрупкая. Чуть зазеваешься, и опять марши загремят.
Аля прижалась к Владимиру, грея руки о чашку.
— Мы будем беречь, — пообещала она. — У нас есть свой секрет. Мы умеем ослеплять светом.
Варвара Михайловна посмотрела на них внимательно, словно видела что-то, скрытое от обычных глаз.
— Ослепляйте, — кивнула она. — Свет — это единственное, что тьма не может переварить. Только сами в нем не растворитесь.
Когда они вышли из дома, в воздухе уже пахло талой водой. Москва вокруг них шумела, гремела трамваями, перекликалась голосами, но для Владимира и Али мир сузился до размеров этой маленькой прогулки под руку. Они шли мимо церквей Замоскворечья, и Леманский чувствовал, как в его душе окончательно укладывается последний фрагмент мозаики.
— О чем ты думаешь? — спросила Аля, когда они переходили мост.
— О том, что Белов был прав в одном, — ответил Владимир. — Я действительно хитроумный человек. Я обманул время и пространство, чтобы оказаться здесь, с тобой, и смотреть, как ты примеряешь платье из парашюта. Это самый лучший монтажный переход в моей жизни.
