На студии их уже ждали. Возле малого зала номер два прохаживался Петр Ильич Ковалёв. Он выглядел так, будто не спал всю неделю: глаза покраснели, руки беспрестанно теребили пуговицу на пиджаке, но в осанке появилась какая-то новая, гордая прямота. Рядом стоял Громов, дымя папиросой, и Лёха, который даже в коридоре не снимал своих огромных наушников.

— Пришел, мастер? — хрипло спросил Ковалёв, увидев Володю. — Пленка уже в проекторной. Семёныч сам заряжал, никому не доверил. Борис Петрович там, внутри. И… — он понизил голос, — там еще двое из Комитета. Приехали «посмотреть на формализм».

Володя только кивнул. Он взял Алину за руку, и они вошли в прохладную темноту зала.

Внутри пахло пылью, старым бархатом и табаком. Борис Петрович сидел в первом ряду, массивная фигура директора выделялась на фоне подсвеченного экрана. Рядом с ним двое мужчин в строгих темных костюмах о чем-то негромко переговаривались. Увидев Володю, Борис Петрович коротко кивнул на задние ряды.

— Садитесь, Владимир Игоревич. Начинайте. У нас не так много времени на ваши экзерсисы.

Володя не пошел к первым рядам. Он прошел в самую глубину зала и сел в тени, почти у самой двери проекторной. Алина устроилась рядом, её ладонь была холодной, но пальцы крепко сжали его руку. Володя подал знак Лёхе, и тот постучал в окошко киномеханика.

Свет погас. Зал погрузился в абсолютную, вакуумную тишину, в которой был слышен только стрекот проектора, похожий на стрекотание огромного кузнечика.

Экран вспыхнул ослепительно белым, а затем пошла она — «Московская симфония».

Первый кадр начался в полной тишине. На экране был Арбат — серый, туманный, еще не проснувшийся. И вдруг, медленно, камера начала свое движение. В 1945 году такое «плавающее» зрение было почти невозможным, но Ковалёв, вдохновленный Володей, сотворил чудо. Камера не просто ехала — она плыла, заглядывая в окна, скользя вдоль брусчатки.

Послышался первый звук — тихий удар молотка по рельсу. Потом — звон трамвая. Музыка Гольцмана вступала осторожно, вплетаясь в шумы города. И вот в кадр вошел Сашка. Его появление не было театральным. Он просто выпрыгнул из кабины грузовика, и в этом движении было столько свободы, столько неприкрытой радости жизни, что в зале кто-то шумно выдохнул.

Когда на экране появилась Вера, выходящая из ворот госпиталя, и камера плавно, без единой монтажной склейки, подхватила её движение, переводя взгляд на подошедший патруль милиции, в зале воцарилась тишина другого рода. Это была тишина шока.

Кадр длился три минуты — бесконечно долго по меркам того времени. Никаких перебивок, никаких крупных планов «для акцента». Только чистое, непрерывное движение жизни. Капитал Воронин в своей синей форме выглядел в этом кадре как символ незыблемого порядка, который вдруг улыбнулся миру. Сашка и Вера шли навстречу друг другу, и город вокруг них начинал петь. Глубина резкости трофейной «Агфы» создавала иллюзию трехмерного пространства — зритель не просто смотрел кино, он стоял там, на Арбате, чувствуя холод тумана и тепло восходящего солнца.

Последний аккорд затих, и экран снова стал белым. Свет в зале зажгли не сразу. Семёныч в проекторной, кажется, тоже был под впечатлением и забыл про тумблер.

Володя сидел в тени последнего ряда, не шевелясь. Его лицо скрывал полумрак, но на губах играла спокойная, почти довольная улыбка. Он видел затылки начальства и чувствовал их оцепенение.

Борис Петрович медленно поднялся. Он не оборачивался. Он смотрел на пустой экран, будто надеясь увидеть там продолжение. Мужчины из Комитета застыли, их блокноты лежали на коленях нетронутыми.

— Это… — начал один из комитетских, но голос его сорвался. Он откашлялся и попробовал снова. — Это как же вы так сняли? Без монтажа?

Ковалёв, стоявший у стены, гордо выпрямился.

— Ручная работа, товарищи. Оптика немецкая, голова — русская.

Борис Петрович наконец обернулся. Его лицо было бледным, а глаза блестели странным, лихорадочным огнем. Он искал в зале Леманского.

— Володя… — негромко позвал директор. — Ты где там? Выйди на свет.

Володя не спеша поднялся со своего места. Он вышел из тени, спокойный и собранный, придерживая Алину под руку.

— Я здесь, Борис Петрович.

Директор студии подошел к нему почти вплотную. Он долго смотрел в глаза молодому режиссеру, будто пытаясь разгадать тайну: откуда у этого фронтовика, у этого мальчишки взялось такое видение кадра, такая дерзость?

— Ты понимаешь, что ты сейчас сделал? — спросил Борис Петрович. — Ты ведь нам всё производство на дыбы поставил. У нас теперь никто не захочет снимать «по-старому». После этого… после этой твоей «Симфонии»…

— Это не моя симфония, — мягко прервал его Володя. — Это их симфония. Тех, кто там, на экране. И тех, кто в зале.

Один из представителей Комитета, мужчина с суровым лицом, подошел к ним. Он поправил очки и внимательно посмотрел на Володю.

— Владимир Игоревич, я приехал сюда с твердым намерением закрыть ваш проект. Нам докладывали о «западных веяниях» и «формалистических трюках». Но то, что я увидел… — он замолчал, подбирая слова. — Я увидел Москву. Свою Москву. Я ведь там живу, на Арбате. И я никогда не видел, какой он красивый по утрам.

— Потому что вы спешили на работу, — улыбнулась Алина. — А Володя заставил город остановиться и спеть для вас.

В зале вдруг стало шумно. Прибежал Лёха, восторженно размахивая какими-то графиками звукозаписи, пришел Семёныч, вытирая руки о ветошь. Началось то самое обсуждение, которого Володя не боялся. Он знал: битва выиграна. Не административная битва, а битва за душу зрителя.

Борис Петрович положил тяжелую руку на плечо Володи и несильно сжал его.

— Пленку я тебе дам. Всю, что есть на складах. И свет, и людей. Снимай, Леманский. Снимай так, как ты это видишь. Если это — формализм, то я первый формалист на этой студии.

Володя только кивнул. Он снова отступил в тень, к Алине, пока начальство и техники спорили о технических деталях съемки. Он был доволен. Его расчет на «шок от нового» сработал идеально. Он принес в этот мир технологии и взгляды будущего, но упаковал их в искренность сорок пятого года.

— Мы это сделали, Аля, — прошептал он ей на ухо.

— Нет, Володя, — она прижалась к его плечу, глядя на суету в зале. — Мы только начали. Ты видел их лица? Они ведь напуганы. Они напуганы тем, что красота может быть такой сильной.

Володя посмотрел на экран, который теперь казался ему окном в новый мир. Он знал, что впереди еще много трудных дней, но этот утренний триумф в малом зале «Мосфильма» навсегда останется в его памяти как точка невозврата. Режиссер Владимир Леманский официально родился. И его голос теперь заставит звучать всю страну.

Когда тяжелая дверь малого зала закрылась за представителями Комитета, в помещении воцарилась совсем иная тишина — не гнетущая, а звенящая, как после удара в огромный бронзовый колокол. Борис Петрович всё еще стоял у экрана, тяжело опершись руками о спинку кресла. Он медленно повернул голову к Володе.