— Приготовились! — Володя чувствовал, как воздух звенит от напряжения. — Мотор!

Это был кадр, который позже войдет во все учебники кинематографа. Грузовик плавно плыл по Арбату. В кадр торжественно въехал патрульный мотоцикл, за ним — синий «ГАЗ». Капитан сидел за рулем, глядя вперед с суровой, но едва заметной гордостью. Сашка, встретившись с ними глазами, четко приложил руку к козырьку, и капитан ответил ему тем же — коротким, мужским жестом.

Вера вышла из тумана, и её улыбка, адресованная патрульным, была такой искренней, что даже самый суровый из милиционеров не выдержал и на мгновение смягчился.

— Стоп! Снято! — заорал Володя на весь Арбат.

Капитан затормозил, вышел из машины. Он выглядел немного смущенным, но в глазах его больше не было подозрительности.

— Ну как? — спросил он, подходя к Володе. — Не испортили вам… симфонию?

— Вы её спасли, товарищ капитан, — Володя крепко пожал ему руку. — Вы дали ей масштаб. Как вас в титрах записать?

— Записывай… капитан Воронин, — офицер усмехнулся. — Ладно, Леманский. Живите. Но чтобы кино было стоящее! Чтобы жена моя в зале плакала, понял?

— Будет сделано, капитан! — пообещал Володя.

Милицейские машины уехали, оставив после себя легкий запах бензина и ощущение абсолютной победы. Группа стояла посреди улицы, оглушенная случившимся.

— Ну ты и актер, Владимир Игоревич, — пробормотал Ковалёв, поглаживая камеру. — Я думал, нас сейчас упакуют, а ты их в статисты записал. Гений… или сумасшедший.

Володя посмотрел на Алю. Она стояла рядом, всё еще немного бледная, но на её губах играла счастливая улыбка.

— Мы не просто сняли кадр, — прошептал Володя, обнимая её. — Мы только что помирили закон и мечту. А значит, Москва точно зазвучит.

Лёха подошел к ним, сияя:

— Ребята, вы не поверите! Запись мотоцикла — это нечто! Я её подложу под финал сцены, это будет звук самой силы!

Солнце окончательно взошло над Арбатом, заливая улицу ярким, победным светом. Первый съемочный день продолжался, и теперь Володя знал точно: для его «Симфонии» нет преград.

После ледяного утреннего Арбата и нервного поединка с милицией, маленькая столовая в подвальчике одного из прилегающих переулков показалась съемочной группе настоящим раем. Здесь было накурено, тесно и пахло так, как может пахнуть только в московской общепитовской точке сорок пятого года: кислыми щами, свежевыпеченным ржаным хлебом и мокрой шерстью шинелей.

Они заняли два больших стола в самом углу, подальше от раздаточной. Окна под потолком, выходившие на уровень мостовой, были запотевшими, и сквозь них виднелись лишь ноги прохожих, торопливо шагающих по своим делам. Но здесь, внутри, время словно замедлилось, подчиняясь ритму звенящих алюминиевых ложек и негромкого говора.

Володя сидел во главе стола, чувствуя, как приятная тяжесть в ногах сменяется расслабленностью. Рядом Алина осторожно грела замерзшие пальцы о граненый стакан с мутным, но горячим чаем.

— Ну, Владимир Игоревич, — Петр Ильич Ковалёв с наслаждением понюхал пар, поднимавшийся от миски с густыми щами, — вы сегодня по краю прошли. Я, признаться, когда капитана этого увидел, уже прикидывал, кому камеру на хранение сдавать буду.

— А вышло-то как! — Лёха, не снимая своих вечных наушников, которые теперь висели у него на шее, азартно разламывал буханку хлеба. — Капитан Воронин в кадре — это же монументально! Володь, я когда записывал, как его мотоцикл рычит, а потом Сашка ему честь отдает… у меня аж в ушах зазвенело. Это же звук государственного масштаба!

Сашка и Вера сидели напротив. Они всё еще были в гриме, и Вера в своем светлом платьице выглядела среди суровых стен столовой как нежный цветок, случайно проросший сквозь асфальт. Сашка, ловко орудуя ложкой, то и дело поглядывал на неё, и в этих взглядах было больше «химии», чем в любом голливудском сценарии.

— Верочка, вы хлеб берите, — Сашка пододвинул к ней тарелку с нарезанными ломтями. — Силы нужны. Режиссер-то у нас — огонь. Завтра, небось, на крышу Метрополя полезем.

— Пусть полезем, — Вера улыбнулась, и на её щеках, разрумянившихся с мороза, снова появились те самые ямочки. — После сегодняшнего мне уже ничего не страшно. Знаете, когда я капитану кивнула… я ведь не играла. Я правда подумала: вот он, наш защитник. И так на душе светло стало.

Илья Маркович Гольцман, который до этого молча крошил хлеб в тарелку, вдруг замер, прислушиваясь к чему-то.

— Слышите? — негромко спросил он.

Все замолчали. С раздаточной донесся мерный стук половника о край кастрюли, звон упавшей вилки и гулкое шипение пара.

— Это же синкопа, — прошептал композитор, и его глаза заблестели. — Удар, пауза, звон. Владимир Игоревич, вы понимаете? Даже в этой столовой Москва сочиняет нам музыку. Хлеб, суп, тепло — это мажор. А завтрашний Арбат будет в миноре, пока Сашка не запоет.

Володя обвел взглядом свою команду. Ковалёв, утирающий усы после щей; Лёха, что-то жадно записывающий в блокнот; Алина, рисующая карандашом на салфетке профиль Сашки… В этой тесной столовой, среди пара и запаха дешевой махорки, рождалось то, что невозможно было купить за двести пятьдесят тысяч рублей бюджета.

— Друзья, — Володя поднял свой стакан с чаем. — Мы сегодня сделали невозможное. Мы сняли правду в городе, который привык к приказам. Мы заставили милицию танцевать в нашем ритме. Спасибо вам. Завтра будет труднее, но сегодня… сегодня мы победили.

— За «Симфонию»! — негромко, но в унисон отозвались все.

Они обедали долго, делясь остатками сахара и обсуждая каждый жест Сашки, каждый поворот камеры. Алина показывала Володе эскиз: Сашка и Вера в лучах утреннего тумана.

— Посмотри, — шептала она ему на ухо, — я хочу, чтобы в следующей сцене у неё был платок чуть ярче. Чтобы она выделялась из толпы, как искра.

— Сделаем, Аля, — Володя накрыл её руку своей под столом. — Мы всё сделаем.

Когда они вышли из подвала на свет, Арбат уже жил своей полной дневной жизнью. Громыхали трамваи, спешили по делам люди, а солнце, поднявшееся высоко, золотило купола церквей. Володя глубоко вдохнул этот воздух и понял: он на своем месте. Его вторая жизнь была оправдана этим утром, этим обедом и этой невероятной надеждой, которая светилась в глазах каждого члена его маленькой, но великой группы.

Коридоры «Мосфильма» в этот час походили на бесконечные туннели заброшенного лабиринта. Дневная суета, гомон массовки и звон осветительных приборов сменились глухой, ватной тишиной, в которой каждый шаг отдавался тревожным эхом. Здесь, в недрах монтажного корпуса, пахло не киношной мечтой, а едким уксусом, ацетоном и сыростью подвалов.

Володя и Ковалёв сидели на жестких скамьях в узком предбаннике проявочного цеха. Над тяжелой бронированной дверью горел тусклый красный фонарь. Этот свет заливал их лица багровым, делая их похожими на маски в греческой трагедии.