— Она просто живая, — шепнула Алина, прислоняясь к его плечу. — И мы с тобой живые. И это самое главное.

После обеда наступил час ленивого отдыха. Группа расположилась на траве под соснами. Кто-то дремал, накрыв лицо кепкой, кто-то дописывал письма домой, а Ковалёв с Леманским разложили на пне раскадровки вечерней смены.

— Смотри, Володя, — Ковалёв водил пальцем по карандашным наброскам. — Когда солнце начнет садиться за ту гряду елей, свет станет длинным, косым. Если мы пустим массовку по валу, их тени будут доходить до самой реки. Это будет выглядеть… ну, монументально.

— Только без театральщины, Ильич, — напомнил Владимир. — Нам не нужны тени героев. Нам нужны тени людей, которые устали, но не ушли.

К ним подошел Броневский. Питерский академик выглядел в лесу на удивление органично — он сменил свой безупречный костюм на старую охотничью куртку и сапоги, а в руках держал какую-то корягу, которую использовал как трость.

— Владимир Игоревич, я тут побродил по вашему «городу», — начал Броневский, присаживаясь на край пня. — Знаете, что меня поразило? Запах. Этот запах свежего сруба… В летописях ведь не пишут про запахи. А здесь я вдруг понял, почему они так яростно защищали свои города. Это же запах дома. Буквально. Плоть от плоти их лесов.

— Вот это я и хочу снять, Виктор Аристархович, — отозвался Леманский. — Не битву за абстрактные «рубежи», а битву за этот самый запах сосны.

В воздухе разлилась та сонная, предвечерняя нега, когда кажется, что время остановилось. Где-то куковала кукушка, Степан тихонько наигрывал на гармошке что-то лирическое, и даже строгий Броневский прикрыл глаза, подставив лицо солнцу.

— Хорошо-то как, — выдохнула Аля, растянувшись на траве рядом с мужем. — Володя, давай никуда не поедем. Останемся здесь, в тринадцатом веке. Построим себе избу…

— И будем платить дань Комитету? — усмехнулся Леманский, перебирая её пальцы. — Нет уж, Аля. Нам надо это до конца довести. Показать всем, какая она была — эта Рязань.

Через час лагерь снова пришел в движение. Пора было готовиться к сложной сцене вечернего дозора. Но этот обед, эта короткая пауза под соснами, оставили в душе каждого ощущение чего-то очень важного. Они больше не были просто наемными работниками на киностудии. Они были общиной. Маленьким народом, который в центре подмосковного леса строил свою собственную историю.

Владимир шел к камерам, чувствуя невероятную легкость. Он знал, что впереди еще сотни трудностей, что приедет консультант из Комитета, что могут начаться дожди. Но пока в его группе люди так едят щи, так шутят и так слушают тишину — он непобедим.

— Группа, приготовились! — его голос прозвучал бодро и звонко. — Арсеньев — на вал! Ковалёв — проверь фильтры. Начинаем собирать землю!

И над лесом снова поплыл гулкий, уверенный звук била, возвещающий о том, что сказка продолжается, и она правдивее любой реальности.

Вечер окончательно вытеснил майское солнце, оставив после себя лишь узкую полоску багрового заката за кронами сосен. Лагерь затихал. Слышны были редкие переклички часовых у ворот декорации, негромкий смех у дальнего костра и стрекот цикад, который в этой тишине казался оглушительным.

В палатке Леманских пахло сухой травой, остывшим чаем и воском. На небольшом складном столике, заваленном раскадровками, горела толстая свеча, установленная в жестяное блюдце. Её пламя дрожало от каждого вздоха, бросая на брезентовые стены огромные, причудливые тени.

Владимир сидел на краю походной койки, опустив голову на руки. Он уже снял тяжелые сапоги и сидел в одних шерстяных носках, чувствуя, как гудят ноги после целого дня, проведенного на ногах. Рядом Аля разбирала коробку с нитками, но её взгляд постоянно возвращался к мужу.

— Володь, ты чего замер? — тихо спросила она, откладывая шитье. — Опять в уме вторую серию монтируешь?

Леманский поднял голову. В тусклом свете свечи его лицо казалось осунувшимся, а в глазах застыла та самая усталость, которую не прогнать крепким сном.

— Знаешь, Аля… — он замолчал, подбирая слова. — Я сегодня смотрел, как Арсеньев на стене стоял. И как мужики из массовки на него смотрели. Они ведь не на актера смотрели. Они на князя смотрели. Настоящего. Который за них в ответе.

Он тяжело вздохнул и потер лицо ладонями.

— Мне сегодня стало страшно. По-настоящему страшно. Борис Петрович дал мне всё: людей, деньги, этот «ЗИС», даже этот дубовый город в лесу. Комитет ждет шедевра. Сталин ждет «оптимизма». А люди…

Аля пересела к нему на койку, тесно прижавшись плечом к его плечу. Она взяла его ладонь — большую, мозолистую от постоянной работы с камерой — и начала медленно перебирать его пальцы.

— И ты боишься, что не справишься? — спросила она так просто, словно речь шла о недосоленном супе.

— Боюсь, что обману их, — признался Владимир. — Я ведь пришел из такого… — он запнулся, — из такого места, где всё было проще. Игрушечнее. А здесь всё на разрыв. Если я хоть в одном кадре совру, если хоть одну слезу выжму фальшиво — они же это почувствуют. Эти люди войну прошли, Аля. Их не обманешь красивой картинкой.

Аля молчала какое-то время, глядя на танцующий огонек свечи.

— А ты вспомни тот вечер на Покровке, — наконец сказала она. — Когда мы только поженились. У нас ведь тоже ничего не было, кроме этого парашютного шелка и веры друг в друга. Ты тогда не думал о Комитете. Ты думал о том, как бы мне не было холодно.

Она повернулась к нему, заглядывая в глаза. Её лицо в полумраке казалось совсем родным и удивительно ясным.

— Володя, ты не должен «оправдывать ожидания». Ты не должник. Ты просто дирижер. Эти люди — они и есть твоя музыка. Арсеньев, Ковалёв, тетя Паша, даже дед Трофим — они все хотят одного и того же. Чтобы их жизнь, их боль и их надежда не пропали даром. Чтобы их кто-то запомнил. И ты — тот, кто это сделает.

Владимир притянул её к себе, зарываясь лицом в её волосы, пахнущие хвоей и домом. Напряжение, которое копилось в нем весь день, начало медленно отпускать.

— Без тебя я бы точно сошел с ума, — прошептал он. — Стал бы сухим ремесленником, снимающим правильные планы.

— Не стал бы, — Аля легонько щелкнула его по носу. — Я бы тебе не позволила. Я бы испортила все костюмы, сделала бы их розовыми и в цветочек, чтобы ты разозлился и снова стал собой.

Леманский невольно рассмеялся, представив суровых рязанских дружинников в розовых кафтанах.

— Ну вот, — улыбнулась Аля. — Смеется — значит, живой. Иди сюда.

Она повалила его на подушки, укрывая их обои старым шерстяным одеялом. В палатке стало совсем уютно. Ветер снаружи лениво шелестел брезентом, создавая ощущение, что они находятся в маленьком, надежном ковчеге посреди огромного океана времени.