— Знаешь, — тихо проговорила она, — иногда мне кажется, что мы с тобой — единственные живые люди в этом огромном городе. Что всё остальное — просто декорация.

Он развернулся в её объятиях, бережно беря её лицо в свои ладони. В изумрудном свете лампы её кожа казалась фарфоровой, а глаза — бездонными.

— Ты — моя единственная реальность, Аля. Всё, что я делаю на студии, все эти кадры и смыслы — это только попытка дотянуться до той чистоты, которая есть в тебе.

Их поцелуй начался медленно, как долгожданное признание, но быстро перерос в ту неистовую, жадную страсть, которая бывает только у людей, знающих цену каждой секунде, проведенной вместе. В этом поцелуе была и вся тяжесть прожитых в экспедиции недель, и восторг их победы, и то первобытное, неодолимое влечение, которое скрепляло их союз крепче любых клятв.

Владимир осторожно подтолкнул её к дивану, не прерывая поцелуя. Одежда казалась лишней, мешающей броней, и когда она наконец скользнула на пол, в комнате остались только двое — нагие, беззащитные и бесконечно сильные в своей любви.

Свет изумрудной лампы рисовал на их телах причудливые узоры, превращая их объятия в живую скульптуру. Владимир чувствовал каждое движение её тела, каждый вздох, каждый удар её сердца, бьющегося в унисон с его собственным. Аля отвечала ему с той же страстью, её пальцы впивались в его плечи, запоминая рельеф мышц, её шепот обжигал кожу.

Это была ночь абсолютного откровения. Они принадлежали друг другу так, как может принадлежать только человек человеку, когда между ними нет тайн и страхов. В этой страсти не было ничего грязного или суетного — только чистое торжество жизни над тленом, созидания над разрушением.

Позже, когда они лежали, укрытые одним одеялом, и слушали, как за окном шепчутся липы, Владимир чувствовал невероятную ясность.

— Володя, — прошептала Аля, перебирая его пальцы. — Ты ведь никогда не пожалел, что оказался здесь? Со мной? В этом сорок шестом году?

Он притянул её к себе, целуя в висок.

— Ни одной секунды, любимая. Если бы мне предложили все богатства будущего в обмен на один этот вечер с тобой под зеленой лампой, я бы рассмеялся им в лицо. Ты — мое настоящее время. Другого мне не нужно.

Они долго лежали в тишине, наслаждаясь близостью и покоем. В открытое окно залетел ночной мотылек, покружился над лампой и улетел обратно в темноту. Москва спала, бережно храня тайну двух влюбленных, которые в самом сердце старой Покровки строили свой собственный, неразрушимый мир.

— Спи, — прошептал он, чувствуя, как она засыпает на его плече. — Завтра будет новый день. И мы снова пойдем собирать нашу землю.

Аля что-то неразборчиво ответила во сне и крепче прижалась к нему. Владимир закрыл глаза, и ему почудилось, что изумрудный свет лампы заливает всю планету, согревая холодные леса, залечивая раны и даря надежду всем, кто еще верит в любовь.

Монтажная комната на «Мосфильме» превратилась в алхимическую лабораторию. Последние трое суток Владимир и Катя почти не выходили на свет, существуя в ритме стрекочущего монтажного стола и запахе свежего клея. Катя, осунувшаяся, с покрасневшими глазами, но удивительно твердой рукой, казалась жрицей, собирающей по кусочкам разбитое зеркало времени.

— Смотри, Володя, — шептала она, делая последнюю склейку в финале восьмой серии. — Мы уходим с лица Арсеньева на общий план пепелища. И здесь, ровно на третьей секунде, когда зритель уже готов разрыдаться от безнадежности, должен войти звук первого топора.

Владимир стоял за её спиной, положив руки на спинку стула. Он видел, как на маленьком матовом экране оживает их труд.

— Да, Катя. И не делай здесь затемнения. Пусть свет нарастает. Пусть серебро тумана превращается в белизну надежды.

Щелчок. Склейка. Пленка побежала по роликам. Катя откинулась на спинку стула и медленно выдохнула.

— Всё, мастер. Мы его собрали. Теперь он живет сам по себе.

Вечер премьеры в Доме Кино выдался морозным и звездным. У входа толпились люди: офицеры в орденах, актрисы в трофейных мехах, студенты ВГИКа, готовые на всё ради лишнего билетика. В воздухе витал запах дорогих папирос и дешевого одеколона, смешанный с тем особым электричеством, которое бывает только перед рождением легенды.

Владимир стоял в фойе, непривычно строгий в темном костюме. Рядом Аля — ослепительная в платье из того самого вываренного льна, которое она превратила в произведение искусства, дополнив его тончайшим кружевом. Она сжимала его руку так сильно, что её пальцы побелели.

— Володя, я боюсь, — прошептала она. — А вдруг они не услышат шепот? Вдруг им нужен только крик?

— Услышат, Аля. Мы вложили в этот шепот всё наше дыхание.

К ним подошел Броневский, опираясь на свою неизменную трость. Старый академик выглядел как патриарх: спокойный, величественный, с едва заметной грустной улыбкой.

— Ну что, Владимир Игоревич, — произнес он, поправляя галстук-бабочку. — Сегодня мы узнаем, удалось ли нам договориться с вечностью.

— Мы уже договорились, Виктор Аристархович. Еще там, в лесу, — ответил Леманский.

В зале погас свет. Тяжелый бархатный занавес медленно разошелся, открывая белый простор экрана. Владимир сел в первом ряду, чувствуя, как Аля прижалась к его плечу.

Сначала была тишина. А потом из темноты возник гул — тот самый низкий, утробный звук била Гольцмана. По залу прошла волна, люди невольно выпрямились. На экране возникла панорама Рязани — сочной, живой, пахнущей деревом и жизнью.

По мере того как разворачивалось действие, зал затихал. Когда на экране начался штурм — не героический балет, а тяжелая, грязная, страшная работа по защите дома — Владимир услышал, как кто-то в третьем ряду всхлипнул. Это был Рогов. Суровый консультант из Комитета сидел, вцепившись в подлокотники, и по его лицу текли слезы, которые он даже не пытался вытереть.

Но кульминация наступила в финале.

Когда на экране догорела последняя изба и Арсеньев-князь вышел на пепелище, в зале воцарилась такая тишина, что было слышно дыхание сотен людей. И вот — первый удар топора. Гулкий, чистый звук по чистому дереву. Затем второй. Третий.

Камера медленно поднималась вверх, показывая, как из тумана выходят сотни людей и начинают строить. В этом не было пафоса — была только бесконечная, неодолимая воля жить. На экране светлело, пока всё пространство не залило ослепительным, белым сиянием, в котором растворялись черные остовы пожарищ.

Титры пошли в полной тишине.

Прошла секунда, пять, десять. Владимир почувствовал, как сердце ухнуло куда-то вниз. «Провал?» — мелькнуло в голове. И тут зал взорвался.

Это не были просто аплодисменты. Это был рев. Люди вскакивали с мест, офицеры кричали, женщины плакали, не скрываясь. Борис Петрович, директор студии, обнимал Броневского, Ковалёв крутил в руках пустую кассету, словно талисман.