Огонь начал понемногу опадать, превращаясь в ровное, малиновое свечение. Люди стали расходиться по палаткам — тихо, чтобы не спугнуть это редкое чувство покоя. Степан закрыл гармошку, и над поляной снова воцарилась лесная тишина.

Владимир осторожно, чтобы не разбудить Алю, поднял её на руки. Она была легкой и пахла дымом и весной. Он нес её к их палатке, ступая по мягкому мху, а над ним высились молчаливые башни Рязани. В лунном свете они казались серебряными.

«Спасибо», — подумал он, сам не зная, кому адресует это слово. Земле ли, случаю, или этим людям, которые приняли его как родного.

В палатке он уложил Алю на койку, укрыл одеялом и еще долго стоял у входа, глядя на догорающий костер. Где-то там, в темноте, спала его армия. Его Рязань. Его надежда. И он знал, что завтра, когда Степан снова протрубит в рожок, они все встанут и снова пойдут собирать свою землю — кадр за кадром, вдох за вдохом.

— Спите, родные, — прошептал он в ночную прохладу. — Завтра будет новый день. И он будет солнечным.

Владимир зашел в палатку и задернул полог. Маленький мир в центре большого леса погрузился в сон, полный предчувствия счастья.

Утро третьего дня выдалось туманным и тихим. Над рекой висела густая белая пелена, сквозь которую едва пробивались верхушки сторожевых башен. В лагере только-только затеплилась жизнь: тетя Паша гремела половниками, а Ковалёв, щурясь от спросонья, пытался поймать в объектив тот самый «молочный» свет, пока туман не рассеялся.

Владимир стоял у входа в палатку, накидыв на плечи старую куртку. Он как раз принимал из рук Али кружку обжигающего морса, когда тишину леса прорезал звук, совершенно не вписывающийся в акустику тринадцатого века — натужный вой автомобильного мотора и шлепанье шин по раскисшей колее.

Из-за поворота, распугивая заспанных ворон, выкатилась черная, блестящая «Эмка». Она выглядела здесь как инопланетный корабль, приземлившийся посреди боярского выгона. Машина замерла, окутанная облаком пара, и из неё, аккуратно обходя лужи, выбрался человек в безупречном сером пальто и фетровой шляпе.

— Ого, — Степан, протиравший лобовое стекло «ЗИСа», присвистнул. — Никак из самого Комитета гость. Гляди, Володя, туфли-то какие зеркальные… были.

Человек тем временем с некоторым сомнением оглядел свои теперь уже испачканные грязью ботинки, вздохнул и направился к группе. Это был Игорь Савельевич Рогов — тот самый «глаз государев», о котором предупреждал Борис Петрович.

— Владимир Игоревич? — Рогов улыбнулся, и улыбка его оказалась на удивление открытой, не чиновничьей. — Игорь Савельевич я. Из Комитета прислали… помогать. Ну, и присматривать немножко, сами понимаете.

— Понимаю, — Владимир пожал протянутую руку. Ладонь у Рогова была крепкой. — Чай будете? Или сразу в Рязань пойдем, инспектировать?

— Чай — это дело, — Рогов снял шляпу, открыв высокий лоб. — Путь-то неблизкий, растрясло меня в вашей глуши. А город… город подождет. Он у вас вон какой — стоит, как влитой.

Они уселись за общий стол. Аля тут же поставила перед гостем тарелку с горячими оладьями, которые тетя Паша только что сняла с огня.

— Кушайте, Игорь Савельевич, — ласково сказала Алина. — У нас тут всё просто, по-походному.

Рогов с сомнением посмотрел на оладьи, потом на свои руки, достал белоснежный платок, вытер пальцы и решительно взялся за еду. Пожевав, он довольно крякнул.

— Хороши! Настоящие, домашние. У меня мать такие в Туле пекла. Ну, Владимир Игоревич, рассказывайте. Говорят, вы тут целую область в тринадцатый век переселили?

— Да нет, только один город, — улыбнулся Леманский. — Пытаемся поймать правду, Игорь Савельевич. Чтобы не плакат был, а жизнь. Вы вот посмотрите на костюмы…

Аля тут же подложила на стол кусок того самого вываренного льна. Рогов пощупал ткань, нахмурился.

— Грубовата работа, Алина Сергеевна. В Комитете-то привыкли, чтоб князья в парче сияли, чтоб издалека видать — власть идет. А это… мешковина какая-то. Не по-государственному выглядит.

— Так ведь в том и суть, Игорь Савельевич, — мягко вмешался Владимир. — Власть тогда не в парче была, а в силе духа. Парча — она в Византии осталась. А у нас тут — леса, снега, да топоры. Я хочу, чтобы зритель увидел: эти люди в таких вот рубахах страну из пепла собирали. Это же честнее, правда?

Рогов прищурился, глядя на Владимира поверх кружки с чаем. В его взгляде промелькнуло что-то живое, человеческое — так смотрит старый учитель на дерзкого, но талантливого ученика.

— Честнее-то оно честнее… Но вы же понимаете, Владимир Игоревич. Нам победа нужна. Нам величие нужно. Чтобы народ посмотрел и гордость почувствовал. А вы мне — мешковину и грязь по колено.

— А величие в чем? — тихо спросила Аля. — В золотых пуговицах или в том, что человек в этой мешковине против орды встал? Мы ведь не грязь снимаем. Мы людей снимаем, которые выше этой грязи.

Рогов замолчал. Он долго смотрел на Рязань, чьи стены как раз начали выплывать из тумана в первых лучах солнца. Город выглядел величественно и сурово — огромный дубовый монолит, вросший в землю.

— Ладно, — Рогов поднялся, поправляя пальто. — Пойдемте, покажете мне ваше «захолустье». Но предупреждаю: если увижу упадочничество — буду ругаться. Сильно.

Они пошли к воротам. Комитетчик шел осторожно, стараясь не вляпаться в самые глубокие лужи, но вскоре махнул рукой и пошел напролом, как все. Владимир шел рядом, рассказывая о планах, о Гольцмане и его биле, об Арсеньеве, который спит в кольчуге.

Когда они вошли на рыночную площадь, Рогов замер. Его взгляд пробежал по срубам, по наковальне кузнеца, по чешуйчатым куполам собора. Он снял шляпу и долго стоял молча, вдыхая запах дегтя и хвои.

— Масштабно, — наконец произнес он, и голос его немного дрогнул. — Чертовски масштабно, Леманский. Даже у нас в Комитете не представляли, что вы тут такое воздвигнете. Это ж… это ж настоящий город.

— Живой, — добавил Владимир. — Завтра массовку запускаем. Хотите посмотреть?

Рогов обернулся к нему, и в его глазах уже не было той чиновничьей настороженности. Был просто интерес человека, прикоснувшегося к чему-то огромному.

— Посмотрю. Куда ж я теперь денусь. Только вы мне вот что скажите… — он понизил голос. — В пятой серии, когда Рязань гореть будет… вы это что, правда жечь собираетесь? Такую красоту?

— Придется, Игорь Савельевич. Чтобы люди поняли, через какую боль единство далось.

Рогов вздохнул, надел шляпу и похлопал Владимира по плечу.

— Эх, Леманский… Жалко-то как. Ладно. Работайте. Но оладьи завтра чтоб были такими же вкусными. Это моё первое распоряжение как консультанта.

Все засмеялись. Тяжесть, которую привезла с собой черная «Эмка», рассеялась вместе с туманом. Оказалось, что даже в Комитете работают люди, которые помнят вкус маминых оладий.