— Ты сама сейчас светишься, — тихо сказал он. — Как будто внутри тебя зажгли маленькую лампу.

Аля улыбнулась, отпуская ветку, и та качнулась, осыпав её парой капель холодной росы.

— Идем домой. Я, кажется, так находилась, что скоро начну засыпать прямо на ходу.

Они нырнули под арку своего двора. Здесь, в колодце Покровки, тишина была совсем другой — домашней, уютной. Пахло дровами и сухими травами. Володя придержал тяжелую дверь подъезда, и они начали подниматься по крутой лестнице. Ступеньки скрипели под их ногами знакомо и дружелюбно, приветствуя хозяев.

В комнате было темно и прохладно. Володя не стал зажигать люстру, лишь щелкнул выключателем настольной лампы. Старый зеленый абажур мгновенно превратил их скромное жилье в таинственный изумрудный грот. Тени на стенах стали мягкими, а всё лишнее просто растворилось в темноте.

Аля сбросила туфли и с облегчением вздохнула. Она подошла к окну и распахнула его настежь. В комнату ворвался ночной шум Москвы — далекий гудок паровоза и шелест листвы.

— Не закрывай, — попросила она. — Пусть пахнет весной.

Володя подошел к ней сзади и обнял за талию, прижимаясь щекой к её плечу. Он чувствовал, как она расслабилась в его руках, доверчиво откинув голову.

— Устала? — спросил он.

— Устала. Но это такая правильная усталость, Володя. Знаешь, когда чувствуешь каждую косточку, но при этом кажется, что можешь взлететь. Мы сегодня столько смеялись… Я и забыла, что так можно.

Он медленно развернул её к себе. В зеленом свете лампы её глаза казались бездонными. Володя коснулся кончиками пальцев её щеки, обвел контур губ. Жара прогулки ушла, сменившись тихим, глубоким теплом, которое требовало не слов, а близости.

Они пили чай в полумраке, сидя на одном диване и деля одну чашку на двоих — просто потому, что так было теплее. В этом не было никакой суеты, только мерное тиканье часов и тихий шепот. Аля рассказывала какую-то смешную историю из детства, про то, как она пыталась вырастить подсолнух в цветочном горшке, а Володя слушал, глядя, как смешиваются тени на стене.

— А теперь ты молчишь, — шепнула она, отставляя чашку. — Опять о чем-то своем, серьезном?

— Нет, — Володя притянул её к себе. — Я просто смотрю на тебя и думаю: неужели это всё на самом деле? Этот вечер, эта лампа, ты… Словно кто-то подарил нам этот день, вырезав его из самой лучшей жизни.

Он начал целовать её — сначала осторожно, в висок, в уголок глаза, а потом всё смелее и жаднее. Аля ответила ему с той же нежной яростью. Это не было похоже на страсть из книг; это было возвращение домой. Каждое касание, каждый вдох были узнаванием. Её руки, пахнущие сиренью, запутались в его волосах.

В комнате стало совсем тихо. В открытое окно залетел ветерок, колыхнув штору, и на мгновение впустил в комнату запах ночного дождя, который собирался где-то далеко за городом. Но им было всё равно. Для них мир сузился до размеров этой комнаты, до тепла одеяла и биения сердец, работавших в один такт.

Володя чувствовал её кожу — нежную, прохладную, пахнущую весной. Он изучал её плечи, ладони, шею, словно видел впервые. Аля замирала под его руками, прерывисто дыша, и в этой её беззащитности была огромная, необоримая сила.

— Я люблю тебя, — прошептала она, когда они наконец затихли, укрытые одним одеялом. — Люблю так, что даже страшно.

— Не бойся, — Володя прижал её к себе плотнее. — Мы теперь вместе. А значит, мы сильнее любого страха.

Они долго еще лежали в темноте, глядя на то, как лунный свет медленно ползет по полу. Москва за окном ворочалась, вздыхала, жила своей огромной жизнью, но здесь, на Покровке, время окончательно остановилось.

— Володя, — едва слышно позвала она.

— Да?

— Пообещай мне, что мы всегда будем так гулять. И так молчать. И так пить чай.

— Обещаю, родная. Каждый май. И каждый июнь. Всю жизнь.

Сон накрыл их одновременно, мягкий и глубокий. За окном шелестели тополя, звезды медленно плыли над крышами, но Владимир и Алина этого уже не видели. Они спали, крепко сжимая руки друг друга, и в этом простом жесте была вся правда их мира — мира, который они построили из света, музыки и одной бесконечно долгой весны.

Утро пахло мокрым асфальтом и тем особым, тревожным холодком, который всегда предшествует большим делам. Владимир проснулся от короткого, приглушенного сигнала клаксона под окном. Стараясь не тревожить спящую Алю, Леманский быстро натянул пиджак, поправил воротник и бросил взгляд на улицу. Прямо у подъезда, выбиваясь своей глянцевой чернотой из серости Покровки, замер тяжелый «ЗИС-110».

Водитель Степан, завидев режиссера, мгновенно выпрямился и распахнул заднюю дверь.

— С добрым утром, Владимир Игоревич. На студию приказано доставить без промедлений.

Машина тронулась плавно, словно корабль, отходящий от причала. Леманский откинулся на мягкое сиденье, чувствуя, как статус «главного кадра страны» понемногу меняет даже воздух вокруг него. В портфеле жгли бумагу новые страницы сценария. Предстоял разговор, которого Владимир одновременно ждал и опасался.

Вместо привычного Громова в кабинет директора «Мосфильма» выписали «тяжелую артиллерию» из Ленинграда — Виктора Аристарховича Броневского. Член Союза писателей, вице-председатель Исторического общества, человек, чье имя в научных кругах произносили с придыханием, а в литературных — с опаской.

Когда Владимир вошел, Броневский уже сидел за столом. На нем был безупречный серый костюм-тройка, а перед ним не лежали груды окурков. Вместо этого на сукне были аккуратно разложены листы папиросной бумаги, испещренные мелким, каллиграфическим почерком, и тяжелое бронзовое пресс-папье.

— Владимир Игоревич, — Броневский поднялся, неторопливо и величественно, как и подобает петербургскому интеллектуалу. Голос его был глубоким, с отчетливыми академическими интонациями. — Я посмотрел вашу «Симфонию». Признаться, я шел в кинозал с предубеждением, но ваша работа со светом… Она убедительна. Весьма.

— Спасибо, Виктор Аристархович, — Владимир сел напротив, чувствуя, как между ними сразу обозначилась невидимая черта. — Раз вы оценили «Симфонию», значит, понимаете, что я не хочу снимать учебник истории в картинках.

Броневский тонко улыбнулся и коснулся рукописи.

— Я подготовил правки к первым трем сериям. Здесь выверен каждый титул, каждая дата. Мы избавляемся от анахронизмов. Мои коллеги из Исторического общества настаивают на определенной монументальности. Это ведь рождение нации, Леманский. Это эпос.

Владимир взял верхний лист и быстро пробежал глазами. Слог был безупречен. Высокий, чеканный, почти библейский. Но именно это и пугало режиссера.

— Виктор Аристархович, слог — блеск. Но скажите, почему у вас князь Юрий Всеволодович в сцене перед битвой произносит речь на три страницы? — Леманский посмотрел прямо на мэтра. — Он ведь понимает, что завтра его убьют. Его и всю его дружину.