— Ой! — Аля ойкнула, когда кусочек пломбира всё-таки приземлился ей на кончик носа.

Володя не выдержал. Он остановился, глядя на неё — растрепанную, с этим белым пятнышком на носу и сияющими глазами.

— Стой, не вытирай, — прошептал он. — Ты сейчас выглядишь как… как самый лучший кадр, который я никогда не сниму. Потому что пленка не выдержит столько милоты.

Он осторожно слизал мороженое с её носа, и Аля вспыхнула, оглядываясь по сторонам.

— Володя! На нас смотрят! Посмотри на того милиционера, он же сейчас свистнет в свисток за нарушение общественного порядка!

— Пусть свистит, — Леманский бесстрашно обнял её за талию. — Скажу, что провожу следственный эксперимент по изучению вкуса весны.

Они свернули в один из кривых переулков за Мясницкой. Здесь было тихо, только из открытых окон доносились звуки гамм — кто-то мучил фортепиано, — и пахло жареной картошкой. Аля вдруг сорвалась с места и пошла по бордюру, балансируя руками, словно заправская канатоходка.

— Гляди, Леманский! — крикнула она, оборачиваясь. — Если я пройду до конца этого забора и не упаду, значит, твой Калита станет самым кассовым персонажем десятилетия!

— Это жульничество! — Володя пустился вдогонку. — Ты тренировалась в хореографическом училище, у тебя вестибулярный аппарат как у космонавта! То есть… я хотел сказать, как у летчика!

Он догнал её, подхватил на руки и закружил. Аля визжала от восторга, её туфельки взлетали в воздух, задевая ветки сирени, свисавшие через заборы. Когда он наконец поставил её на землю, они оба тяжело дышали, прислонившись к старой кирпичной стене, увитой диким виноградом.

— Знаешь, о чем я думаю? — Аля поправила берет, глядя на Владимира с лукавой нежностью. — О том, что ты — страшный человек. Ты заставляешь меня забывать, что я серьезный художник, что у меня там эскизы кольчуг не доделаны…

— Это моя профессиональная обязанность — заставлять людей забывать о лишнем, — Леманский взял её лицо в ладони. — А сейчас лишнее — это всё, что не ты и не я. Посмотри, какой день. Даже воробьи на этой водосточной трубе обсуждают, как нам повезло.

Они нашли небольшой дворик, спрятанный за тяжелыми чугунными воротами. В центре стояла старая голубятня и пара покосившихся скамеек. Владимир усадил Алю на одну из них, а сам начал изображать «великого немого» — он разыгрывал сценку, как будто пытается поймать невидимую бабочку, приседая, подпрыгивая и делая невероятно комичные гримасы.

Аля хохотала до слез, прижимая ладони к животу.

— Перестань! Всё, я больше не могу! Володя, ты же режиссер-драматург, тебя же в Комитете боятся! Если бы они видели, как ты сейчас охотишься на воображаемую капустницу…

— Пусть боятся, — Владимир плюхнулся рядом с ней на скамейку, тяжело переводя дух. — Страх — это скучно. А смеяться с тобой — это единственное занятие, которое имеет смысл.

Он взял её руку и начал медленно перебирать пальцы. Каждый пальчик получал свое «имя» или «судьбу».

— Этот палец — будет рисовать только рассветы, — приговаривал он, целуя мизинец. — Этот — будет указывать мне путь, когда я окончательно заблужусь в своих сценариях. А этот… — он коснулся безымянного с золотым кольцом, — этот будет напоминать мне каждый день, что я самый везучий сукин сын во всем этом временном континууме.

Аля притихла, прижимаясь головой к его плечу.

— Ты иногда говоришь такие странные слова, Володя. Континуум… Но я, кажется, понимаю, что ты имеешь в виду. Тебе иногда хочется убежать, да? Туда, где проще?

— Нет, — твердо ответил Леманский, вдыхая запах её волос. — Там, где проще, нет тебя. А значит, там нет жизни. Я бы променял все блага всех миров на этот заплеванный дворик, если в нем сидишь ты в платье в горошек.

Они просидели так долго, просто слушая, как где-то во дворе ворчат голуби и как шуршит листва над головой. Это была та самая романтика, которую нельзя срежиссировать — она рождалась из тишины, из случайного касания плеч, из общего вздоха.

— Пойдем? — Аля поднялась, потягиваясь. — Я хочу посмотреть на реку. Хочу, чтобы ветер дул в лицо и чтобы мы были выше всех крыш.

Они вышли к мосту. Набережная была забита гуляющими парами. Владимир купил два бумажных стаканчика с газировкой и сиропом. Они пили её, щурясь от бликов на воде, и дурачились, пытаясь пускать пузыри через трубочки.

— Смотри! — Володя указал на проплывающий мимо речной трамвайчик. — Видишь того капитана в фуражке? Спорим, он думает, что мы — сбежавшие с уроков студенты?

— А мы и есть сбежавшие, — Аля прижалась к его руке. — Мы сбежали от истории, от ответственности, от великих дел. И мне так хорошо быть просто Алей, которая объелась мороженого.

Леманский посмотрел на неё — на её разрумянившиеся щеки, на летящее по ветру платье — и почувствовал, как в груди разливается тепло, гораздо более мощное, чем солнечный свет. Он понял, что именно ради таких дней он и совершил свой прыжок в неизвестность.

— Аля, — он остановился прямо посреди моста, игнорируя поток людей. — Я люблю тебя. И это — самая воодушевляющая и патриотичная мысль в моей голове. Потому что ради тебя этот город стоит того, чтобы его собирать по кусочкам. Ради того, чтобы ты могла вот так гулять и смеяться.

Аля не ответила словами. Она просто поднялась на цыпочки и поцеловала его — быстро, нежно, со вкусом сиропа и весны.

— Идем домой, — прошептала она. — Я хочу нарисовать этот день. Не для фильма. Для нас.

И они пошли дальше, держась за руки и перепрыгивая через тени, отбрасываемые перилами моста. Два человека, которые нашли друг друга в лабиринте времени и решили, что сегодняшний день — это и есть их самая главная победа.

Вечер опускался на Москву, окрашивая небо в перламутровые тона, а они всё шли и шли, болтая о чепухе, придумывая смешные имена встречным собакам и чувствуя, как с каждым шагом их мир становится всё более прочным, уютным и бесконечно их собственным.

Сумерки накрыли Москву мягко, словно кто-то набросил на город тяжелый сиреневый платок. Вечерний воздух стал прохладным и густым, в нем перемешались запахи цветущей черемухи, пыли и остывающего за день камня. Володя и Аля шли по переулкам, почти не глядя по сторонам. Им хватало друг друга: тепла переплетенных пальцев, случайных касаний плечами и того особенного молчания, которое бывает только у людей, проживших вместе идеальный день.

Город вокруг постепенно затихал. Трамваи на Чистых прудах звенели уже не так требовательно, а голоса редких прохожих казались приглушенными, как в пустом зале. Окна старых домов загорались одно за другим — теплые, желтые квадраты, обещающие чай и покой.

— Гляди, — Аля остановилась у старого забора, за которым бушевала огромная кустовая сирень. — Она в темноте кажется белой-белой. Почти светится.

Она притянула к себе тяжелую, влажную ветку и зажмурилась от резкого, сладкого аромата. Володя смотрел не на цветы, а на её лицо, подсвеченное робким светом уличного фонаря. В этот момент он остро почувствовал: всё, что было до этого вечера, — лишь подготовка к этой минуте.