Операция началась с ювелирного разреза скальпелем, управляемым роботизированной рукой. Я почувствовал лёгкое касание, будто провели по коже чем-то холодным и тонким, и больше ничего. Кожа и мягкие ткани были аккуратно раздвинуты, но я этого совсем не ощутил.

            Затем раздался едва слышный, пронзительный высокочастотный визг — это работала хирургическая дрель, вскрывающая костную защиту черепа. Через моё затуманенное сознание проносились обрывки мыслей: давление… жужжание… ритмичная вибрация, отдающаяся где-то глубоко в кости…

            Самый ответственный этап — это проникновение в «dura mater»[1], твёрдую мозговую оболочку. Здесь манипуляторы должны были сменить инструменты — мы обговаривали этапы операции с Русланом. Я хотел быть в курсе, к тому же имелся профессиональный интерес.

            Работа велась с умопомрачительной точностью, контролируемой той самой живой картой моего мозга, что мы создали накануне. Я не видел, но какая-то часть моего сознания чувствовала, как тончайшие нанонити чипа, похожие на сияющую паутину, начали свой путь. Они не прокалывали ткани, а мягко, почти ласково раздвигали их, следуя заранее проложенным нейронным путям.

            И тут случилось нечто неописуемое. Моё сознание, доселе плававшее в тумане, вдруг вспыхнуло ослепительным калейдоскопом сигналов. Это не были образы или звуки. Это был чистый фейерверк импульсов: я «увидел» вспышки — алые, золотые, изумрудные — там, где кончики нитей касались нейронов.

            Где-то на границе восприятия я услышал приглушённый, полный торжества голос Руслана:

            «…контакт! Импеданс[2] в норме! Принимается… принимается! Идёт стабилизация…»

            Процесс установки занял ещё несколько часов, но для меня они пролетели как одно мгновение, наполненное нейронной фантасмагорией. Постепенно «электрическая буря» в моей голове стала утихать, да и искусственный сон начал потихоньку меня отпускать.

            Я открыл глаза. Первое, что я увидел, — это лицо Руслана, склонившееся надо мной. Его глаза за стеклом защитной маски сияли ликующим возбуждением.

            — Владимир, поздравляю! Всё прошло идеально! Чип на месте. Он «жив» и уже учится обмениваться сигналами с твоим мозгом…

            После того, как я отошел от операции, и моё состояние стабилизировалось, начались испытания вживленного чипа. Первые дни были наполнены эйфорией от самого факта успешной имплантации. Руслан не отходил от меня и от своих мониторов, его лицо светилось непроходящим восторгом первооткрывателя. Мы проверяли базовые функции: моторные реакции, сенсорное восприятие, скорость обработки простейших запросов. Чип работал. Это было настоящее чудо.

            Но вскоре все оказалось не так безоблачно, как рассчитывал Гордеев. Когда мы перешли к сложным, нелинейным задачам — распознаванию абстрактных образов, доступу к глубинным воспоминаниям, прямому интерфейсу с внешними базами данных — проявились первые проблемы. Система давала сбои, выдавая вместо четкого сигнала шум, похожий на статические помехи.

            Отклик и скорость передачи данных были существенно меньше тех, на которые рассчитывал Руслан. Мы часами просиживали за тестами, но цифры на экране были неутешительными. Да, чип стабильно передавал сигнал. Да, он был на порядок лучше, чем у зарубежных коллег, но все-таки не тот прорывной уровень, та самая «нейронная симфония», о которой мечтал юный гений. Это был просто очень хороший, очень продвинутый инструмент, а не революция. Руслан злился, хмурился, переписывал протоколы тестирования, словно не веря ни собственным глазам, ни показаниям приборов.

            Дни шли за днями, недели за неделями, но получить результат, к которому мы стремились, не удавалось. Первоначальный энтузиазм Гордеева сменялся навязчивой одержимостью. Он почти не спал, проводя время за перекалибровкой системы, подозревая то погрешность в алгоритмах, то шумы в аппаратуре. Я видел, как гаснет огонь в его глазах. Он бился о невидимую стену, и с каждым днем эти удары становился все отчаяннее.

            Именно тогда я тоже подключился к работе, постепенно изучая наработки Руслана. Так я постепенно погрузился в мир его гениальных вычислений, в лабиринт алгоритмов, которые должны были объединить в единое целое живой мозг человека и кремниевый разум машины.

            Я изучал данные нашей совместной нейрокарты, сверял их с реальными показаниями чипа, искал малейшие несоответствия. Это была титаническая работа, и я видел в глазах Гордеева настоящую человеческую благодарность. Именно тогда мы стали настоящей командой. Мы работали плечом к плечу в лаборатории, Руслан даже приспособил к моей едва двигающейся кисти манипулятор, чтобы я мог сам хоть как-то управлять мышью.

            Дальнейшие дни превратились в рутину кропотливых и почти ювелирных поисков. Руслан, как сапёр, прочёсывал правильность построения программного кода, сравнивал логи, анализировал временные задержки в передаче каждого бита. Я же пытался как можно скорее обучить нейросеть необходимым действиям и реакциям.

            И вот однажды поздно ночью, когда на мониторах мерцали только зелёные строки логов, а в лаборатории стояла гробовая тишина, нарушаемая лишь гулом серверов, он её нашёл. Ошибку. Руслан замер, уставившись на график временных меток. Его лицо, осунувшееся от бессонницы, было похоже на маску.

            — Внешний носитель, — наконец выдохнул он. — Слишком медленная передача.

            Он оказался прав. Всё было идеально внутри моего черепа. Чип молниеносно снимал сигнал, кодировал его и отправлял по беспроводному каналу. Но дальше… дальше нейросеть, та самая, что была запрятана в мощных серверах, не успевала их обрабатывать и отправлять обратный ответ.

            Возникала крошечная, почти невидимая задержка — несколько миллисекунд. Но для диалога двух разумов, биологического и цифрового, это была вечность. Это была пропасть. Именно она создавала тот шум, ту статику, что мешала нам достичь настоящей кристальной чистоты «нейронной симфонии».

            Обнаружив это, Руслан откинулся на спинку кресла и закрыл лицо руками. Он не произнёс ни слова, но в его молчании читалось всё: и горькое разочарование, и осознание колоссального просчёта, и усталость. Но решение пришло к нему мгновенно, как озарение. Оно витало в воздухе и было единственно возможным, пугающим и гениальным в своей простоте.

            — Нейросеть нужно установить непосредственно в мозг, в его биологическую среду, — тихо, но чётко сказал он. — Не загрузить в чип, нет. Чип — это приемник и передатчик. А саму сеть… её ядро… нужно вживить. Сделать её не внешним процессором, а частью нейронного контура. Тогда не будет никаких задержек…

            Мы смотрели друг на друга, и я видел, как в его глазах загорается новый, безумный огонь.

            — А ты думаешь, это вообще осуществимо? — шокировано спросил я.

            Руслан медленно кивнул. Его взгляд был прикован ко мне, но он видел уже не меня, а будущее. Будущее, в котором граница между мозгом и машиной будет окончательно стёрта.

            — Да, — прошептал он. — Это единственный путь. Но, Владимир… это будет сложно…

            Мы вновь смотрели друг на друга, и я увидел, как в его глазах загорается новый, безумный огонь. Он горел уже не чистым энтузиазмом первооткрывателя, а мрачной, неотвратимой решимостью алхимика, готового рискнуть всем ради призрачного философского камня.

            — Для этого нужна новая операция. Ещё более сложная. Ещё более рискованная. Если ты откажешься, я пойму…

            Он отвернулся к мониторам, и его пальцы вновь заскользили по клавиатуре, но теперь движения были не плавными, а резкими и отрывистыми. Руслан нервничал.

            — Я смоделирую архитектуру, — бормотал он себе под нос. — Нужно переписать ядро, адаптировать его под биологическую среду, создать новый интерфейс… Это займет какое-то время…