— Каких именно?

Врач обменивается взглядом с коллегами.

— Ничего инвазивного, уверяю вас. Нас просто интересует ваша уникальная физиология.

Сердце начинает колотиться. Чего они на самом деле хотят?

— Зачем? — спрашиваю я, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрогнул.

— Ваше генетическое разнообразие поразительно, — вмешивается другая учёная, глаза у неё блестят от восторга. Я сразу понимаю: это научный код для «вы не такая скучная, как омеги из наших племенных программ». Такие же, как та, из которой сбежала моя мать в Райнмихе. — Мы считаем, что вы можете стать ключом к прорывным исследованиям.

В голове начинают выть сирены.

Мне это совсем не нравится.

Учёные снова переглядываются, их восторг слегка гаснет.

— Мы понимаем ваше сомнение, — успокаивающе говорит первая врач. — Но уверяю вас, всё абсолютно безопасно. И кто знает? Результаты могут принести пользу омегам повсюду.

Я едва не смеюсь от их прозрачности. Они в отчаянии — это очевидно. Но почему? Чего им на самом деле от меня нужно?

— А мне с этого что? — спрашиваю я ровно.

Одна из них прочищает горло.

— Ну… у вас есть какие-то особые пожелания? Я уверена, вам не нравится находиться через коридор от того… того монстра. Смотреть на него всю ночь, должно быть, неприятно. Неудивительно, что вы плохо спали.

Они серьёзно?

Они думают, он — проблема?

— Я соглашусь, — говорю я тихо и твёрдо. Я и сама не понимаю, зачем они вообще делают вид, будто им важно моё согласие, когда могли бы просто заставить, как всех остальных. Единственное объяснение, которое приходит мне в голову, пугает сильнее их открытой жестокости.

Им не всё равно.

Они ведь учёные. Некоторые — врачи. Наверное, они искренне верят, что делают это ради помощи людям.

— Но я хочу кое-что взамен.

Учёные наклоняются ближе, глаза блестят плохо скрываемым возбуждением. Я их поймала.

— Отпустите меня, — говорю я, наблюдая, как их лица вытягиваются. Лучше начать с невозможного — тогда второй запрос будет казаться разумнее. — Или, если это слишком, просто скажите мне о двух других, которых привезли вместе со мной. Они живы?

В комнате повисает тишина. Учёные переглядываются, между ними проходит безмолвный разговор. Сердце колотится у меня в груди, но лицо я держу спокойным.

— Мы не можем разглашать информацию о других активах, — наконец говорит старшая, голос сухой.

Слово обжигает.

— Это люди, — рычу я. — Не собственность.

— Боюсь, это всё, что мы можем сказать, — добавляет другая, извиняющимся, но твёрдым тоном. — Так вы будете сотрудничать? Или станете сопротивляться?

Вот оно.

— К чёрту ваш «раппорт», — огрызаюсь я. — И к чёрту вас.

Губы врача истончаются, но она сохраняет самообладание.

— Я понимаю, что вы напуганы и растеряны. Но уверяю вас, мы не желаем вам зла. Омеги — очень особенные, знаете ли.

Я смеюсь — жёстко, зло.

— Ага, это я уже слышала. Забавно, как «особенность» всегда означает, что тебя запирают и ебут мозги.

Ей хватает порядочности выглядеть неловко.

— Я знаю, что вам сейчас тяжело. Но постарайтесь понять… то, что мы делаем здесь, может изменить мир. К лучшему.

— Для кого? — требую я. — Для омег? Или для альф и каждого беты, который лижет им сапоги?

Они переглядываются — и затем одновременно делают шаг ко мне, окружая.

Что-то внутри меня ломается.

В одно мгновение я уже на ногах, руки сжимаются в кулаки, ногти впиваются в ладони.

— Вы не можете держать нас здесь вот так! — кричу я. — Мы вам не лабораторные крысы!

Учёные отступают, глаза расширяются от тревоги. Одна тянется к интеркому на стене — но я быстрее. Я бросаюсь вперёд, хватаю её за руку и выкручиваю за спину. Она вскрикивает от боли, а я использую её как щит, отступая к двери.

— Выпустите меня, — рычу я, сжимая её руку сильнее. — Или я...

Договорить мне не дают.

Дверь с грохотом распахивается, и в комнату врывается группа охраны. Они на мне через секунды, вырывая учёную из моих рук. Я брыкаюсь и дерусь, успеваю влепить одному охраннику мощный удар в челюсть, прежде чем они наваливаются числом.

— Уберите от меня руки! — ору я, кусая всё, до чего могу дотянуться.

Так уж получилось, что это пальцы охранника. Везучий день.

Я сжимаю челюсти почти инстинктивно, когда их суют мне в рот, и продолжаю кусать, пока не чувствую знакомый, отвратительно приятный хруст, а затем — брызги крови, заливающие горло и заставляющие меня захлебнуться.

Стоило того.

Я выплёвываю оторванные пальцы и на секунду наслаждаюсь его криками боли — ровно до того момента, как приходит расплата.

Ублюдки не смогут сказать, что я их не предупреждала.

Меня швыряют обратно на смотровой стол, прижимая руки и ноги. Я извиваюсь, выгибаюсь, но это бесполезно. Их слишком много. И они слишком сильные.

— Вколоть ей седатив! — кто-то кричит сквозь хаос.

— Нет! — рычу я, удваивая усилия. — Не смейте!

Игла вонзается в руку, и почти сразу конечности наливаются свинцом. Мир начинает расплываться по краям, но я борюсь с надвигающейся тьмой изо всех оставшихся сил.

— Пош… вы… — бормочу я, пытаясь сфокусироваться на лицах надо мной.

Мир плывёт, проваливается, возвращается — калейдоскоп размытых форм и приглушённых звуков. Тело тяжёлое, непослушное. Я пытаюсь двигаться, сопротивляться туману в голове — бесполезно. Оно мне больше не подчиняется.

Голоса доносятся сквозь дымку, искажённые, далёкие. Я напрягаюсь, пытаясь уловить смысл, понять, что происходит.

Но слова ускользают, как дым. Я хочу закричать, потребовать ответов, но язык тяжёлый, мёртвый во рту. Паника сжимает грудь, но даже она приглушена, задавлена тем, что они в меня вкололи.

Время теряет значение. Я то всплываю, то тону, застряв между сном и бодрствованием. Обрывки воспоминаний мелькают за закрытыми веками. Лес, где я выросла. Лицо матери. День, когда пришли солдаты.

Холодная рука касается моего лба, и я инстинктивно дёргаюсь.

Или, по крайней мере, пытаюсь. Тело едва вздрагивает.

Я заставляю себя открыть глаза, щурясь от яркого флуоресцентного света. Мир медленно фокусируется — стерильно-белый потолок. Всё ещё та же смотровая, судя по всему.

Я поворачиваю голову, игнорируя волну тошноты, и вижу группу врачей у панели мониторов. Они настороженно смотрят на меня.

Говорить я не могу.

Но средний палец поднять — ещё могу.

Одна из врачей вскидывает брови от шока и возмущения, открывает рот, чтобы что-то сказать, но другая зовёт её. Я напрягаюсь, пытаясь расслышать их приглушённый разговор, но в ушах слишком сильно звенит. До меня доходят только обрывки: «дикая», «тесты», «актив».

Я закрываю глаза, сдерживая слёзы злости и бессилия. Седатив всё ещё действует, потому что, несмотря на ярость и страх, я снова начинаю проваливаться.

Я борюсь. Цепляюсь за сознание всем, что у меня есть.

Но тьма всё равно накрывает меня целиком.

АЙВИ

Холодно. Пиздец как холодно.

Веки будто склеены, но я заставляю их открыться. Огромная ошибка. Ослепляющий красный свет вонзается мне прямо в мозг, и я со стоном зажмуриваюсь снова. Боль такая, будто кто-то работает отбойным молотком у меня в черепе.

Медленно. Осторожно. Я пробую ещё раз.

На этот раз мир фокусируется — резкие углы, блестящий металл. Хирургические столы с кожаными ремнями. Поддоны с сияющими инструментами, вспыхивающими в стробирующем красном свете. Баки с бурлящей жидкостью, от которых тянет едкой химической вонью.

Я в какой-то… лаборатории?

Камере пыток?

Скорее всего — и то, и другое.

Какого хрена я вообще здесь оказалась?

Я пытаюсь приподняться, но руки тут же подламываются. Бесполезно. Комната идёт кругом, и я сдерживаю подкатывающую тошноту. То, чем они меня накачали, всё ещё гуляет по крови, превращая мышцы в желе. Конечности тяжёлые, как свинец, а каждое движение простреливает нервы искрами боли.