В голове снова и снова звучат слова Николая — этот ядовитый намёк на участие Совета в том, что они сами якобы презирают. Торговля омегами.

Эксплуатация самого отвратительного вида.

Я не наивен. Я знаю, что Совет готов на почти всё ради удержания власти. Мы — тоже не святые. Но я всегда верил, что Совет, границы и защита Райнмиха — это последний барьер между цивилизацией и хаосом Пустошей. Что все наши грехи — это цена, чтобы однажды люди получше могли построить новый мир.

Но это?

Это — дно даже для них.

Превратить омег в товар. В скот, который можно покупать, продавать и разводить по прихоти Совета?

Это мерзость.

Извращение того, чем должен быть Райнмих.

Вены под кожей пульсируют злостью. Часть меня хочет верить, что Николай соврал — что это была уловка, попытка сбить нас с курса. Но другая часть, более тёмная, прекрасно знает правду. Корень гнили слишком глубок. Слишком стар.

Реакция моего отца на пытки Айви — доказательство.

Транспорт замедляется и останавливается у высотного готического фасада Центрального Командования — шпили, камень, плющ. Я выпрямляюсь, загоняя мысли обратно. Сейчас не время для сомнений. Мне нужно ясное сознание и идеальная игра, если я хочу докопаться до сути этого кошмара.

Дверь открывается, и я выхожу на сияющий портик, поднимая взгляд на здание. Когда-то оно внушало мне гордость.

Теперь — больше похоже на мавзолей.

На памятник медленной смерти всего, за что мы должны были бороться.

За что, к чёрту, я вообще боролся?

Я отбрасываю мысль и вхожу внутрь. Гулкие залы, колонны, мрамор, бесконечные коридоры, где бюрократы мечутся меж солдат, словно муравьи. Лица у всех напряжённые, раздражённые, постоянно занятые.

У группы лифтов я провожу пропуск, кабина мягко взмывает вверх. Я закрываю глаза — глубокий, ровный вдох. Надо быть готовым к разговору.

К столкновению.

К бою.

Офис отца — на самом верхнем этаже. Вся комната — демонстрация сдержанной роскоши: дорогие полотна на стенах, мебель эпохи, аккуратно расставленная кругами. Резкий контраст с суровыми бункерами и полевыми штабами, где я провёл полжизни.

Забавно, что раньше это никогда не казалось мне неправильным.

Или… я просто не хотел замечать?

Мысль жалит. Сколько из этого оплачено кровью? Страданиями людей, которых Совет продавал, словно скот?

Я отгоняю это, когда секретарь поднимает взгляд. Её безупречная маска профессионализма едва заметно трескает.

— Командир Харгроув, — произносит она, поднимаясь. — Ваш отец на совещании, но я сообщу, что вы прибыли.

Она не успевает подойти к двери — та резко распахивается, и из неё выбегает молодой лейтенант. Лицо белое. Лоб в испарине. Глаза — полны ужаса.

Что за…?

Я видел отца злым. В ярости. Он умеет подавлять подчинённых одной лишь тенью своего голоса. Но сейчас… по тому, как этот офицер несётся прочь, будто за ним гналась смерть…

Отец в ярости.

И не просто в ярости.

Дверь снова распахивается.

— Тэйн! Внутрь.

Голос — как удар плетью.

Я встаю по стойке «смирно», подавляя странное смешение привычной дисциплины и растущей внутренней неприязни. И ещё — бунт. Тихий, едва заметный, но уже живой.

Выпрямившись, я шагну вперёд, входя в логово льва.

Отец сидит за своим массивным столом. Он будто занимает собой весь кабинет — такой же огромный, доминирующий, внушающий инстинктивный страх, как и всегда.

Закалённый войнами, легенда Райнмиха.

Генерал, который ковал меня с детства — жестко, беспощадно, без права на ошибку.

Его взгляд падает на меня — тяжёлый, оценивающий. Ищет слабость. Ищет трещину.

Он делает это с тех пор, как я родился.

— Генерал, — произношу я ровно, удерживая голос в нейтральном диапазоне. — Полагаю, ваше совещание прошло не лучшим образом?

Он фыркает — звук, поровну состоящий из презрения и раздражения.

— Ещё бы. Просто очередная бюрократическая херня от шавок Совета. Кажется, у них появились претензии к тому, как я веду некоторые дела, — рычит он, скривив губы.

В его словах есть нечто… скрытое. Подчёркнутая интонация, от которой у меня встают дыбом волосы на затылке. Он никогда не рассказывает даже столько.

Он догадывается? Понял ли он, что я знаю о грязных делах Совета и о его возможной причастности?

Я отгоняю паранойю, удерживая маску профессиональной отстранённости.

— Уверен, вы быстро всё уладите. Как всегда.

Его губы изгибаются в тонкую усмешку — больше оскал, чем радость.

— Приятно видеть, что вера в мои способности у тебя не пропала, сын.

Он откидывается в кресле, складывая пальцы домиком под подбородком и рассматривая меня взглядом, от которого невозможно уклониться.

— Кстати о способностях… хорошо, что ты зашёл. Я хотел поздравить тебя с успешно выполненной миссией. Похоже, всё прошло без сучка и задоринки.

Я коротко киваю.

— Да. Валек сыграл свою роль идеально, Николай остаётся полезным каналом.

— Отлично. — В его глазах вспыхивает хищный огонёк, от которого у меня в груди всё сжимается. — Эти поставки оружия хорошо подрежут так называемое “сопротивление”. Наши союзники на Периферии будут довольны.

Наши союзники.

Слова повисают между нами тяжёлым намёком.

Речь о боевиках и полуполевых диктаторах, которых Совет подпитывает, закрывая кольцо власти? Или об омега-торговцах, которых Совет использует, чтобы держать страну в узде?

Я сохраняю безупречное выражение лица.

— Уверен. Нельзя позволить мятежникам разрастись. Особенно таким, как Николай.

— Вижу, он произвёл впечатление, — хмыкает отец.

— Незабываемое, — отвечаю отработанным тоном холодного презрения.

Николай мне безразличен. Но человек, сидящий передо мной… вызывает куда большее отвращение.

Я обязан сохранять игру — иначе отец мгновенно учует слабину.

— Такие, как он, — говорю я, — причина, по которой мир за стенами превратился в помойку.

— Метко сказано. — Он кивает, одобрение вспыхивает в льдистых глазах. — Ты учишься, Тэйн. Наконец-то начинаешь видеть целостную картину, а не тонуть в деталях.

Я сжимаю зубы.

Он всегда умудряется вставить каплю яда — будто я каким-то образом был недостаточно хорош, недостаточно широкомыслящ, недостаточно… похож на него.

Но я проглатываю это.

Всё, что ему нужно — малейшая трещина. Малейший всплеск эмоций.

— Можно сказать, Периферия заставила меня многое переосмыслить.

— Например? — прищуривается он.

Я пожимаю плечами, спокойный, как лёд.

— Глубину угроз, с которыми мы сталкиваемся. Масштабы разложения. То, на что способны такие псы, как Николай.

Это — ловушка. Проверка. Наброшенная фраза, чтобы увидеть, дёрнется ли он, если ему есть что скрывать.

Отец едва заметно смещается в кресле.

— Ах да. Мятежники — мерзкие твари. Всего лишь озверевшие животные, кусающееся отребье, пытающееся подорвать цивилизованный мир.

Отрицание. Уход от ответа. Всё это завернуто в тот самый шовинистический бред, которым Совет десятилетиями кормил массы.

Во мне поднимается волна отвращения — от того, как легко он превращает ложь в благочестивую проповедь.

Я знаю, когда он лжёт. Знал всегда.

Просто… раньше не хотел видеть. Теперь — вижу всё.

Гнев поднимается во мне волной — обжигающей, едкой. Я хочу бросить ему правду в лицо. Раздавить маску, которую он носит всю жизнь.

Но пока рано.

Сначала нужно найти доказательства. А потом я обрушу этот гниющий трон на его голову.

Поэтому я просто киваю.

— Разумеется. Мы не можем позволить их влиянию расти. Мы их раздавим. И с этим новым каналом у нас есть все инструменты.

Его выражение смягчается — снова привычная самоуверенность.

— Именно так, сын. С тобой во главе — я не сомневаюсь ни на секунду.

Он поднимается, обходя стол. На секунду я готовлюсь к нападению — инстинкт, отточенный годами рядом с хищником.