— Я не знаю! Я техник-интендант! — почти взмолился «Жаворонок». — Я имею дело только с ведомостями на обмундирование. В лучшем случае — на продуктовое довольствие…

— Ведомости тоже могут говорить, — перебил его «Вяйнемейнен». — Куда шли основные потоки утепленного обмундирования? На какие части пришлись увеличенные нормы сухарей и концентратов? Собери эти данные. Быстро. Или… — он не договорил, но Воронов все понял.

Финн достал из-за пазухи маленький, туго набитый конверт.

— Это — за бумажку, которую ты мне да, а не за твои бредни. Следующая встреча через двое суток. Здесь же. Принесешь хоть что-нибудь полезное — получишь вдвое. Не принесешь… — он вложил конверт в окоченевшие пальцы Воронова, — пеняй на себя. Понял?

Не дожидаясь ответа, «Вяйнемейнен» бесшумно отступил в тень и растворился между деревьями. Воронов стоял, сжимая в руке конверт, чувствуя, как его тошнит от страха и унижения. Он снова был в ловушке, и на этот раз ему приказали сделать невозможное.

Карельский перешеек

Грохот раздался неожиданно, разбив утреннюю морозную тишину как стекло. За первым взрывом последовал второй, третий, и вскоре над бывшими советскими позициями у границы встала стена разрывов.

Финны старались вовсю. Черные султаны земли и снега вздымались там, где еще сутки назад располагались пехотинцы в окопах и блиндажах. Останься наши войска на прежних позициях, там бы теперь была кровавая каша.

На новом, хорошо замаскированном командном пункте 50-го стрелкового корпуса я стоял у смотровой щели и слушал эту канонаду. Рядом застыл комдив Гореленко, его лицо было невозмутимым, но в глазах читалось удовлетворение.

— Бьют по пустому месту, — тихо произнес он, не отрывая взгляда от бинокля, в который рассматривал разрывы. — Как вы и предполагали, товарищ комкор.

Я кивнул, продолжая слушать. Финны совершили классическую ошибку — они вели огонь, используя точные, но устаревшие данные своей военной разведки. Моя настойчивость и просьба к вождю, когда я сослался на угрозу внезапного нападения, сделали свое дело.

По решению Сталина и моему приказу войска были заранее, в течение последних сорока восьми часов, скрытно отведены на новые, подготовленные рубежи в двух-трех километрах от границы.

Финская артиллерия тратила боеприпасы и демаскировала свои позиции, не нанося нам никакого ущерба. Каждый разрыв на старых позициях был для нас подарком — он подтверждал расположение вражеских батарей.

— Передайте начарту, — не оборачиваясь, сказал я дежурному. — Все выявленные батареи противника занести в журнал целей. Отметить приоритетные цели для контрбатарейной борьбы в первый час наступления.

— Есть!

Грохот нарастал. Где-то там, на тех же пустых теперь позициях, рвались финские снаряды. А здесь, в глубине наших боевых порядков, «Стальной клин» оставался невредимым, готовый к удару.

Финны сами подписали приговор своим артиллерийским расчетам и подарили нам бесценные минуты перед началом нашей атаки. Теперь их очередь ждать. К моему глубокому сожалению, ждать пришлось недолго.

Грохот финской артиллерии не стихал, противник продолжать усугублять совершенную им ошибку. Я вернулся от щели к столу с оперативными картами, которые доставил сам начальник артиллерии корпуса, с уже нанесенными выявленными целями.

— Георгий Константинович, — доложил он, проводя указкой по карте, — четко засекли три батареи: здесь, здесь и вот тут, в районе высоты 65.5. Одна, судя по калибру и звуку, гаубичная.

— Отлично, — сказал я и обвел взглядом командный пункт. Все командиры были на местах, связь работала. — Контрбатарейным группам — занять позиции, но огня не открывать. Ждем.

В этот момент в блиндаж вошел запыхавшийся связист и протянул мне радиограмму. Я пробежал глазами по тексту. Шифровка из штаба фронта. Что это? Реакция на очередную провокацию финской военщины или что-то посерьезнее?

Радиограмма гласила: «В связи с провокационным обстрелом территории СССР со стороны Финляндии, войскам Ленинградского военного округа перейти в наступление по всему фронту, с целью разгрома противника».

Что ж. Надо полагать, что политическое прикрытие вступлению вооруженных сил Союза Советских Социалистических Республик в боевые действия на территории Финляндии будет обеспечено. Я посмотрел на часы. 08:20.

— Передать всем подразделениям 7-й армии, стрелковым корпусам и дивизиям, танковым, артиллерийским и авиационным частям, — четко и громко произнес я в наступившей тишине, — начинаем операцию «Стальной клин».

Тот самый миг, ради которого все затевалось, настал. «Стальной клин» пришел в движение. Тишина, зыбкая и неестественная после финского обстрела, продержалась ровно минуту. Потом воздух взорвался.

Это был не просто гром. Это был всесокрушающий ураган из стали и огня. Казалось, само небо обрушилось на землю. Первыми ударили «сталинские кувалды» — 203-мм гаубицы Б-4.

Их снаряды, весом в центнер, с воем, который переходил в оглушительный рев, проносились над нашими головами и обрушивались на линию Маннергейма. Земля содрогнулась, и даже здесь, на КП, мы чувствовали ее дрожь под ногами.

Я стоял у стереотрубы, впиваясь глазницей в губчатую обкладку окуляра. В серой утренней мгле, там, где должен был находиться ДОТ «Поппиус», вставали гигантские фонтаны земли, дыма и осколков скальной породы.

Каждое попадание было похоже на извержение маленького вулкана. Бетонная громадина ДОТа, казавшаяся неприступной, дергалась и вздрагивала под ударами. От нее откалывались куски, выворачивалась арматура.

Пятьдесят три прямых попадания — как мне стало известно позже — методично, с сокрушительной точностью, превращали долговременную огневую точку в груду щебня. Это была не стрельба, это была работа гигантского молота, вбивающего гвоздь в крышку гроба.

К «кувалдам» присоединились 152-мм гаубицы-пушки. Они открыли беглый огонь. Долбили по узлам связи, командным пунктам, подозрительным складкам местности, где могли укрыться резервы противника.

И наконец, вступили монстры — 280-мм мортиры Бр-5. Их снаряды летели по навесной траектории, словно нехотя, и когда они падали, казалось, что земля останавливается в предсмертной судороге.

Мортиры били по самым укрепленным точкам, по тем долговременным огневым точкам, что были укрыты в природных или искусственно созданных из бетона и дикого камня скалах. И другим укреплениям.

Пока тяжелые орудия крушили бетон, на переднем крае заговорила легкая артиллерия и полковые минометы. Сплошная стена разрывов опустилась на финские траншеи. Не было видно ни земли, ни снега — только черные и бурые всплески, вздымающиеся один за другим.

Это был шквал, сметающий все живое. Там, где еще несколько минут назад могли находиться финские пулеметчики и снайперы, теперь должно было остаться кровавое месиво обломков, фрагментов человеческих тел и щепок.

Воздух гудел и вибрировал, становясь плотным и тяжелым. Давило на уши, на грудную клетку. Связисты в блиндаже кричали в телефоны, передавая корректировки, но их крики тонули в этом всеобщем грохоте.

Я смотрел на это огненное море, на дым, заволакивающий горизонт, и чувствовал не торжество, а холодную концентрацию. Артподготовка работала как часы, но я знал — самое трудное начнется, когда она закончится.

Ровно в 11:20 огненный ураган, бушевавший три часа, прекратился так же внезапно, как и начался. В наступившей оглушительной тишине, звонкой от звона в ушах, послышался лязг гусениц и приглушенные команды.

— Пошли, — хрипло произнес кто-то на НП.

Из укрытий выползли и, набирая скорость, двинулись вперед первые, белые с серыми камуфлирующими пятнами, стальные чудовища — танки «Т-28». Их многобашенные силуэты казались призраками в дымной мгле.

Командиры танков не стреляли на ходу — берегли снаряды для прямой наводки. И правильно. Танковая джигитовка, которую я устроил в первые дни своего пребывания в теле Жукова, хороша лишь в качестве спортивного состязания.