Свистнули легонько, и к нам тут же вернулись Шмыга и Штырь.

— Ну чаво? Как? — полез сразу Штырь с расспросами.

— Кучево, — не удержался от похвальбы Кремень.

Мы уходили, петляя в переулочном лабиринте, как тени, тяжело нагруженные ароматной и сладкой добычей. В стае царило шальное, граничащее с истерикой веселье. Адреналин, схлынувший было после вскрытия замка, теперь пузырился в крови дурной радостью.

И тут шестое чувство шепнуло «Стой!», внутренняя сигнализация, отлаженная девяностыми и боями в горах, взвыла, прежде чем мозг осознал угрозу. Рука сама взмыла вверх, рубя воздух жестом «Внимание!».

Парни, едва не врезавшись мне в спину, застыли.

Тишина. Липкая, ватная тишина окраины спящей столицы. А потом сквозь нее, как гвоздь, проступил Звук.

Скрип… Цок… Скрип… Цок…

Где-то впереди, за поворотом. Подкованный каблук, чеканил по булыжнику приближающийся приговор…

Так не бредут пьяницы, возвращающиеся от девочек, не шаркают работяги. Так ходит Власть, проверяющая свои владения.

— Карман! — одними губами выдохнул Кремень, кивая на глубокую нишу — глухой проем заколоченных ворот доходного дома.

Мы вжались в спасительную щель, провонявшую сырой штукатуркой. Сложнее всего пришлось Сивому: с его габаритами медведя и двумя мешками в охапке он категорически не желал становиться невидимкой. Пришлось буквально утрамбовать его в угол коленом.

Шаги приближались — медленные, но неотвратимые. Обладатель сапог никуда не спешил — он знал, что эта улица, эта ночь и этот город принадлежат ему по праву сильного.

В дрожащее на ветру пятно света от газового фонаря вступила фигура околоточного надзирателя. Лет сорока, с лицом, вырубленным из мореного дуба, и жесткими щетками усов.

Выглядел он колоритно, хоть сейчас на лубок. Его торс плотно облегал темно-зеленый двубортный мундир.

В другой раз я бы, может, и хмыкнул над такой модой. Но сейчас было капец как не до смеха.

На шее этого щеголя змеился, уходя под мышку, ярко-красный витой шнур. А на поясе, оттягивая лакированный ремень, висела кобура. Этот шнур — нихрена не аксельбант. Это страховочный ремешок. Там, в коже огромной кобуры, спал «Смит-Вессон» нехилого калибра. Такая игрушка вышибает мозги и юношеские амбиции с одного выстрела.

Он прошел в паре метров от нашего убежища. Скрипнула амуниция. Звякнула цепь шашки о бедро. Дыхание перехватило, а пульс бился где-то в горле с таким грохотом, что казалось — эхо гуляет по переулку.

Надзиратель замедлил шаг. Повел носом, втягивая летний воздух. То ли почуял миазмы наших немытых тел и страха, то ли просто наслаждался прохладой.

Секунда растянулась в вечность. Тень фуражки скользнула по краю ниши. Спина в мундире начала удаляться.

«Пронесло», — мелькнула шальная мысль. Сведенные судорогой мышцы начали расслабляться. Сивый, до этого не смевший вдохнуть, позволил себе микроскопическое движение, чтобы сменить позу затекших рук.

Увы.

В недрах мешка, который Сивый прижимал к животу, что-то тренькнуло. Видно, одна жестяная банка с леденцами качнулась и прижалась к другой.

Дзынь.

Звук вышел тихим. Едва слышным. Будто комара прихлопнули. Но в ночной тишине он ударил набатом.

Ритм шагов на мостовой мгновенно оборвался. Скрип сапог смолк.

Мы замерли, превратившись в соляные столбы.

Околоточный медленно повернул голову в нашу сторону. Правая рука плавным движением легла на клапан кобуры.

В густой тени ниши нас не было видно.

— Кто здесь? — Его голос прозвучал спокойно, буднично и абсолютно без страха. — А ну, выходи!

[1] Мент — сыщик (Упоминается у В. Крестовского).

Глава 19

Молчание, повисшее в переулке, весило никак не меньше тонны. Тишина звенела в ушах, прерываемая лишь стуком крови в висках и сиплым дыханием Сивого, который вжимался в кирпичную кладку с грацией испуганного бегемота.

— Чего затихли, крысята? — лениво осведомился голос власти. В нем не было вопроса, только угроза. — Или мне самому вас вытащить?

Ситуация дрянь. Отходить некуда, атаковать — безумие.

Мой кулак чувствительно ткнул Кремня в бок.

«Твой выход. Торгуй лицом, ты здесь прописан».

А еще локтем пихнул Сивого, а потом Штыря: «Замрите и не дышите, даже если приспичит помирать».

Мы с паханом выступили на свет, щурясь и сутулясь, словно побитые собаки. Идеальная поза покаяния.

Околоточный стоял, по-хозяйски расставив ноги в модных шароварах, ладонь небрежно покоилась на кобуре.

Он всмотрелся в лицо моего напарника, и губы под усами дрогнули в усмешке.

— А, Кремень… Опять ты, пес шелудивый? — По ночам шакалишь?

Фуражка полетела с головы, Кремень замял ее в руках, мастерски включая режим «деревенского дурачка».

— Никифор Антипыч, ваше благородие… Да какое там шакалим! Воздухом дышим… До ветру вышли, живот прихватило…

Надзиратель хмыкнул. Взгляд, натасканный на поиск непорядка, пробежал по фигуре собеседника и зацепился за обновку.

— До ветру, говоришь? В чужом пиджаке? — Подбородок дернулся в сторону куртки Жиги, которая на Кремне сидела как на вешалке. — И карманы, я погляжу, у твоего дружка трещат. Видать, знатно вы до ветру сходили.

Тяжелый взгляд переместился на меня. Голову я держал опущенной, но боковым зрением ловил каждое движение пальцев у кобуры. Карманы, набитые жестянками с леденцами, действительно топорщились.

— Ну что, орлы? — Шаг вперед, сокращая дистанцию. — Пойдем? Бумаги писать! Или сразу казаков кликнуть, чтоб нагайками получили?

Околоток — это финиш. Обыск — это кастет и ключи на стол. А за спиной у парней в руках ворованный чай, тут уж не отвертеться…

Кремень почуял, что надо выворачиваться:

— Ваше благородие! Никифор Антипыч! Не губите! Сироты мы, бес попутал… Может, миром?

Полисмен затормозил.

До черной дыры «кармана», где не дыша сидел Сивый, оставался один шаг.

Атаман, рискуя лишиться зубов, метнулся наперерез, заглядывая снизу вверх в глаза служителя закона.

— Мы отблагодарим, ваше благородие! Век бога молить будем!

Надзиратель замер. Рука лениво зависла ладонью вверх. Жест универсальный, понятный на любом языке мира. Язык коррупции.

— Отблагодарите? — задумчиво покручивая ус, он смотрел в никуда. — Ну, ежели есть чем… Ночь нынче сырая, промозглая. На горячий чай бы государеву слуге не помешало. Для сугреву.

«Чай». Какая злая ирония. У нас его мешки, а погореть можем на «чаевых».

Кремень панически зыркнул на меня. Касса-то у меня.

Зубы скрипнули от досады. Только утром я распинался, что деньги — это фундамент. И вот фундамент треснул. Но выбор оставался небогатый: кошелек или жизнь. Свобода стоила дороже.

Пальцы нащупали в кармане мягкий комок. Тот самый рубль, выбитый из Жиги. Трофей.

Стиснув зубы, я вытянул купюру и сунул Кремню. Тот, трясясь, передал эстафету.

Никифор Антипыч принял подношение двумя пальцами, брезгливо, словно заразную тряпку. Глянул на номинал. Едва заметное движение кисти — и ассигнация исчезла за широким обшлагом мундира.

Но с места он не сдвинулся.

— Это за беспокойство, — произнес он скучным голосом, разглядывая фонарь. — И штраф за нарушение режима. С тебя.

Взгляд опустился, буром ввинчиваясь мне в переносицу.

— А за подельника? — кивок в мою сторону. — И за… багаж?

Голова слегка качнулась в сторону ниши.

Сердце ухнуло в пятки. Он слышал. Все слышал. Звон банки в мешке. Знал, что там кто-то прячется. И сейчас он просто доил нас, по полной.

— Рубль — вход, рубль — выход, — философски заметил околоточный, постукивая пальцем по эфесу шашки.

Тварь ненасытная.

Рука снова нырнула карман. Там лежал полтинник серебром. Последние деньги.

Выгреб все до копейки. Горсть металла тускло блеснула. Шагнув вперед, я положил монету в подставленную, обтянутую лайкой ладонь.