— Ну ты отчаянный, Сенька, — раздался у самого плеча быстрый шепот.

Я повернулся. Ее лицо было совсем рядом.

— Ты с Жигой-то… Он тебя теперь не оставит. Да и в мастерской… там ведь еще хуже. Мастера не зли. Сильно он тебя стукнул?

Я кивнул на свою повязку.

— Дырка в башке — вот она.

Даша покачала головой, ее огромные глаза сделались еще больше.

— Ты это брось — его злить! Он, говорят, и так до драки лютый.

По-хорошему, мне бы испугаться. Но что-то внутри только криво усмехнулось.

«Лютый до драки мастер?» Ой, божечки… Меня пару дней назад разорвало на куски взрывом. И после этого бояться какого-то ушлепка?

Кажется, Даша увидела все по моему лицу. Взгляд ее затуманился, что придало лицу задумчивое выражение.

— Странный ты какой-то стал, Сеня. Чудной. Как будто и не ты вовсе, а пришлый какой-то.

Сзади раздался чей-то смешок, похоже, Спицы.

Тут Дашу дернула за рукав надзирательница, и она исчезла, вернувшись в свой строй.

А я замер.

Пришлый.

Как в воду глядела. Почуяла чужака. Значит, моя маскировка не так уж и хороша. Нужно быть осторожнее.

Вернувшись в знакомые желтые стены приюта, мы не успели разуться, как послышался знакомый до-онг. Завтрак.

Толпа снова понеслась в трапезную. Я пошел последним. Мое тело мотало из стороны в сторону от слабости, но я заставил себя идти ровно.

На раздаче мне молча сунули миску с серой жижей и кружку бурды. Я не двинулся.

— Тропарев, ты чего застыл? — рявкнул Ипатыч.

— Мне Спиридоныч сказал — без завтрака, — спокойно ответил я.

Ипатыч удивленно крякнул, но тут же потерял ко мне интерес.

— Ну, без завтрака так без завтрака. Проваливай отсюда.

И вот оно, главное последствие.

Я стоял у стены трапезной, пока сорок рыл чавкали, поглощая горячую баланду. Живот сводило от голода. Тело требовало топлива — пусть даже такого скверного, как местная похлебка.

Жига жадно ел, не смотря в мою сторону. Но я знал, что он чувствует мой взгляд.

И тут замечаю движение.

Ко мне, стараясь не привлекать внимания, боком протиснулся Васян. Тот, что вчера хмуро предупреждал относительно Жиги.

Пацан прошел мимо и «случайно» толкнул меня.

— Не зевай, ворона, — пробурчал он не глядя.

И в тот же миг я почувствовал, как в мою руку уперлось что-то твердое и теплое.

Я сжал кулак. Прикрыв добычу телом, посмотрел на ладонь.

Ломоть черного хлеба.

Я поднял глаза. Васян уже сидел на своем месте и хлебал кашу, будто ничего не произошло. Кивнув в пустоту, я быстро спрятал хлеб за пазуху.

После завтрака нестройной толпой нас выгнали обратно в казарму. И уже там, забившись в уголок, я торопливо, до крошки, сжевал подаренный Васяном хлеб, показавшийся мне самым вкусным блюдом, съеденным за многие годы. Нет, не таким вкусным, как тушенка с перловкой, сброшенная с Ми-восьмого на ту высоту под Калатом, когда мы четыре дня держали оборону от духов — ее вкус и запах я помню до сих пор. А вот фуагра с флёр-де-сель, луковым конфитюром и инжирным вареньем, когда-то презентованное мне в Гай Савой на набережной Конти как лучшее блюдо Франции, казалось пустой травой в сравнении с этим странным, кислым на вкус, клеклым хлебом. На душе сразу потеплело. Жаль только, порция такая же маленькая — прям как фуа-гра в Гай Савой…

После пришлось идти в классную комнату. Едва мы расселись, как в зал пошел батюшка Филарет Фомич — не тот, что служил литургию, а наш, приютский. Гигант с гривой черных волос, густой бородой и красным носом. От него слегка попахивало вином.

Начался урок Закона Божьего.

Батюшка Филарет объяснял что-то про дары, ниспосылаемые небом. Голос у него, вопреки ожиданиям, был тонкий и гнусавый. Говорил он медленно, тягуче, скучно. Под его монотонное бормотание слипались глаза.

Я не слушал, думая о своем. Передо мной были три угрозы. Одна — здесь, в лице Жиги. Вторая — снаружи, в мастерской Глухова. И третья — в Даше, которая почуяла «пришлого».

— Тропарев!

Тонкий голос батюшки вырвал меня из размышлений. Все обернулись.

— О чем я только что говорил, отрок?

Я молча встал. Память зияла пустотой. Мозг был занят не библейскими притчами, а вполне земными проблемами выживания.

— О дарах, батюшка, — ответил я.

— Именно, — елейно улыбнулся он. — И какой главный дар божий для человека?

Тишина. Я посмотрел в его маслянистые, бессмысленные глаза. В них не было ни веры, ни доброты.

— Хлебная нехлопотная должность, батюшка, — вежливо так, смиренно ответил, наблюдая, как наливается багровой краской его лицо.

Глава 4

По классу пронесся смешок. Лицо Филарета залила краска гнева. Он, ясное дело, ожидал услышать «жизнь» или «душа бессмертная», а не вот это вот… Ну зачем я это вякнул? Черт, как ни стараюсь я мимикрировать под Сеньку, все равно настоящая сущность так и лезла наружу. Чую, так и прозовут меня Пришлым.

И правильно сделают.

— Молчать! — истерично, совсем не по-богатырски взвизгнул он.

Огромная туша нависла над моей партой. Здоровенный кулак с грохотом опустился на дерево. В нос ударил запах перегара.

— Что ты сказал, паршивец⁈ — Гнусавый голос сорвался на фальцет. — Ересь! Бесовщина! Ты где этого набрался, а⁈

Его толстый, как сарделька, палец ткнул мне почти в глаз.

— Ты в доме призрения, а не в кабаке портовом! Гордыня твой разум помутила, отрок! Я из тебя эту дурь выбью! Молитвой! Постом! А нужно — и розгами до крови!

Я молча смотрел на его трясущуюся бороду, в которой застряли хлебные крошки.

Он отступил на шаг, тяжело дыша, и смерил меня презрительным взглядом.

— Садись, отрок. Два, — наконец обронил Филарет и вывел что-то в классном журнале. — И вот тебе епитимия: вечером десять раз читаешь «Отче наш». А служитель проверит!

Я сел обратно. Плевать. В этом мире необходимо не знание катехизиса, а умение держать удар. И этот экзамен я пока сдавал успешно.

После урока Закона Божьего начиналась уборка. Нас вооружили ведрами, тряпками и щетками.

Огромный дортуар превратился в муравейник. Младшие, подгоняемые окриками, таскали воду, терли полы, выбивали пыль из матрасов. Под половиками обнаружилась масса противных рыжих тараканов. Их потоптали, пошугали вениками, и на этом процесс дезинсекции закончился: до появления дихлофоса оставалось еще много-много лет.

Старшие разделились на две группы.

Одни — такие, как Спица или Грачик — работали безропотно. Их цель была в том, чтобы день прошел без неприятностей. Сделал, что велено, и тебя не трогают.

Другие, Жига и его прихлебатели, делали вид, что выше этого. Жига картинно опирался на швабру и раздавал указания, хотя сам и пальцем не шевелил. Его свита лениво размазывала грязь по углам, всем своим видом показывая, что это не царское дело.

«Дядьки» на это смотрели сквозь пальцы. Здесь, как в тюрьме, у администрации был молчаливый договор с верхушкой заключенных. Они поддерживали свой порядок, администрация закрывала глаза на их мелкие привилегии.

Приборка была еще не закончена, а с улицы уже донесся крик:

— Едут! Едут!

Все бросились к окнам. К парадному входу подкатила изящная пролетка. Из нее с помощью лакея выплыла дама в пышном черном платье и шляпке с вуалью, а следом выбрался господин в котелке и с тросточкой.

Начальство явилось.

Через минуту в дортуаре началась суета. Дядьки и воспитатель, Владимир Феофилактович, носились, выстраивая нас в две шеренги. Лица у них были подобострастные, напряженные.

Гости вошли.

Впереди дама, Анна Францевна, председательница Совета Попечителей. За ней — господин управляющий, Мирон Сергеевич.

Она не шла, а плыла, будто на невидимых колесиках. Высокая, сухая, как цапля, вся затянутая в траурно-черное шелковое платье, которое тихо шуршало при каждом движении. Зад наряда неестественно выпирал модным турнюром, делая даму похожей на жирафу. Лицо скрывала густая вуаль, превращая черты в расплывчатое бледное пятно, но даже сквозь нее чувствовался холодный, оценивающий взгляд. Казалось, она видела все — и не одобряла ничего.