Вот только не дождутся, я придумал кой-чего поинтересней.

Глава 11

К приюту я пришел уже в ночи. Знакомый проулок встретил как родного. Камень, которым я подпирал дверь черного хода, был на месте — никто не заметил этой небольшой хитрости.

Скользнув внутрь, я бесшумно поднялся по узкой лестнице для прислуги на самый верх, а там и на чердак.

Здесь, в царстве пыли и паутины, и затаился. Спать не ложился — нельзя. Просто сидел в углу, закутавшись в старую рогожу, и слушал. Внизу, за перекрытиями, ворочались, кашляли и сопели сотни людей.

А я ждал.

Мне нужен был «волчий час». То самое время между тремя и четырьмя утра, когда сон самый сладкий и глубокий, а часовые начинают дремать на постах.

Когда серый квадрат слухового окна начал едва заметно светлеть, предвещая скорый рассвет, я поднялся. Тело затекло — пришлось размяться, разгоняя кровь в худых членах.

Первым делом я решил припрятать «инструменты», устроив здесь тайник. Всё свое богатство аккуратно уложил в глубокую щель между кладкой трубы и балкой перекрытия. С мотка проволоки оторвал кусок — еще понадобится.

Закончив с этим, спустился вниз.

Кладовая встретила меня запахом сушеного укропа и мышиной возней. Я замер, прислушиваясь. Тишина.

На ощупь нашел ларь с сыпучими продуктами. Крышка скрипнула, но тихо, по-домашнему. Я запустил руку внутрь — там обнаружились крупные куски.

Соль.

Я лизнул палец. Соленая, едкая. Хлеб можно выпросить, воду найти в реке, а вот соль — только купить или украсть. Кремень за нее душу продаст.

Достал из-за пазухи кусок дерюги, прихваченный с чердака. Отсыпал щедро, килограмма два. Следом отмерил пару горстей крупы в тряпицу. Увязал в тугой узел и оставил тут же, чтобы потом прихватить.

После чего приоткрыл дверь в коридор, выждал минуту и двинулся вперед. Миновал каморку дядек. Оттуда доносился мощный, раскатистый храп Спиридоныча. Спит, цербер. Умаялся, поди, карауля меня.

Дверь в дортуар была приоткрыта — духота внутри стояла такая, что впору помереть.

Я скользнул внутрь, двигаясь медленно и осторожно.

Вот он. «Элитный угол» у печки. Самое теплое место в спальне, захваченное Жигой и его кодлой.

Жига спал на спине, раскинув руки, как барин. Рот приоткрыт, с губы стекает слюна. Мерный, уверенный храп.

Я посмотрел на него сверху вниз. Днем он — король дортуара, гроза слабых. А сейчас — просто кусок спящего мяса. Беззащитный и жалкий.

На спинке стула, стоящего рядом с койкой, висела его гордость — кургузый пиджак с чужого плеча, который он называл сюртуком. Он берег его пуще глаза, надевал только «на выход». Ткань пахла дешевым табаком и потом.

Я аккуратно снял пиджак. Жига даже не шелохнулся.

Теперь предстояло самое сложное, одеяло. Казенное, шерстяное, колючее, но теплое.

Аккуратно взялся за два угла. Медленно, миллиметр за миллиметром, начал тянуть на себя. Жига чмокнул губами, что-то пробормотал во сне.

Я замер.

Он инстинктивно, почувствовав холод, подтянул колени к груди, сворачиваясь в позу эмбриона. Но не проснулся. И я продолжил свое дело, быстро смотав одеяло в рулон.

Следующие — Щегол и Рябой.

С ними прошло еще проще. Щегол спал, уткнувшись лицом в подушку, Рябой свистел носом. Две минуты — и еще два одеяла стали моей добычей.

Связав все в узел, я оглядел спящий зал. И двинулся в обратный путь на чердак, который занял пару минут, по дороге не забыв прихватить соль с крупой.

Я быстро все увязал в плотный, удобный для переноски тюк.

Пора было уходить.

Закинув тюк за спину, начал спуск по служебной лестнице. Уйти требовалось так, чтобы никто ничего не понял. Я достал из кармана кусок проволоки. Согнул крючком. Приоткрыл дверь на улицу. Холодный предрассветный туман лизнул лицо.

Выскользнув наружу, я плотно прижал створку к косяку. Щель была узкой, но достаточной. Просунул в нее проволоку, нащупал язычок засова изнутри. Металл скрежетнул о металл. Тихо, но противно.

— Давай же… — прошептал я.

Надавил. Крючок соскользнул. Еще раз.

Поймал. Потянул.

Засов с глухим стуком упал на место.

Все — дверь не открывалась. При этом снаружи не осталось никаких следов.

Город тонул в молоке. Густой, промозглый туман полз с Невы, заполняя улицы и переулки, скрадывая очертания домов. Это было мне на руку.

Я шел быстро, прижимаясь к стенам, стараясь не стучать подкованными казенными ботинками по мостовой. Тюк с одеялами и едой приятно и весомо давил на плечо. Это была не просто ноша — это мой пропуск в новый мир, уставный капитал.

На перекрестке пришлось замереть.

Впереди, в мутном пятне газового фонаря, возникла сгорбленная фигура. Шкряб-шкряб-шкряб. Метла скребла по булыжнику. Гаврила. Дворник вышел на утреннюю уборку. Этих ребят стоило опасаться не меньше полиции — у них глаз наметанный, а свисток всегда под рукой.

Гаврила, кашляя и бормоча проклятия погоде, прошел мимо, не заметив меня в тумане.

Выждав минуту, я скользнул через дорогу и нырнул в проходные дворы, срезая путь к каналу.

Через десять минут быстрой ходьбы в нос ударил знакомый тяжелый запах тины. Обводный канал. Воды не было видно за гранитным парапетом.

Еще минут двадцать пути — и вот впереди проступили очертания моста. Поправив тюк на плече, я глубоко вдохнул сырой воздух и шагнул в темноту под свод и вынырнул из белесой пелены уже прямо перед проломом в стене.

В лагере босяков царило уныние. Костер едва теплился — угли подернулись серой золой. Фигуры, сбившиеся в кучу на тряпках и соломе, дрожали от сырости.

Мое появление произвело эффект разорвавшейся бомбы. Сонная, замерзшая стая мгновенно подобралась.

— Стоять! — хриплый окрик резанул тишину.

Кремень вскочил на ноги одним упругим движением. Его лицо было серым от холода и въевшейся сажи, но глаза оставались злыми и колючими. Правая рука привычно нырнула в карман — явно за осколком стекла.

— Кто такой? Чего приперся?

Рядом с ним, скаля гнилые зубы, поднялись и остальные мелкие, чумазые, похожие на нахохлившихся воробьев, настороженно выглядывая из-за спин вожаков.

Я не остановился. Не сбавил шаг. Не поднял руки. Потому что шел к ним не как проситель, которому некуда деться.

Подойдя, я с размаху сбросил с плеча тяжелый тюк.

Удар мешка о сырую землю прозвучал глухо и весомо.

Все взгляды приклеились к узлу.

— Свои, — спокойно сказал я, выпрямляясь и глядя прямо в глаза Кремню. — Разговор есть. И хабар тоже.

Кремень прищурился, не вынимая руки из кармана. Он оценивал. Меня, мешок, ситуацию.

— Хабар, говоришь? — процедил он, но напряжение в его позе чуть спало. — Ну, показывай, с чем пожаловал, мазурик.

Я присел на корточки и дернул узел. Ткань поддалась.

Первым делом вытащил серые, шершавые казенные одеяла с черными штампами приюта. Грубая шерсть, пахнущая пылью и казенщиной, но для этих продрогших пацанов она была дороже шелка.

— Разбирайте, — бросил я, кинув одеяла самым мелким, которые синели от холода у остывших углей. — Казенная шерсть. Греет лучше, чем дырки на штанах.

Мелкие замерли, не веря своему счастью, и вопросительно глянули на вожака. Кремень едва заметно кивнул.

В ту же секунду одеяла были расхватаны. Огольцы заворачивались в них с головой, блаженно щурясь, превращаясь в серые, уютные коконы.

— А это в общий котел. — Я достал мешочки с солью и крупой. Развязал горловину, показывая содержимое.

Крупные белые кристаллы блеснули в утреннем полумраке.

Штырь, не удержавшись, ткнул грязным пальцем в соль и сунул его в рот. Его глаза округлились.

— Соль… — выдохнул он. — Кремень, гляди! Крупная! Настоящая!

Кремень молчал. Он смотрел на меня уже без злобы, с уважением. Я принес тепло и вкус к жизни. Но главный козырь у меня был припрятан напоследок.

Я медленно, чтобы он успел разглядеть, достал из тюка пиджак Жиги.