— Дядь Кремень, а это чего? Хлебушек? — прошелестел один из мелких, не отрывая взгляда от каравая.

— Хлебушек… — передразнил он, наслаждаясь моментом.

Кремень по-хозяйски развязал мешок с сухарями, зачерпнул широкой ладонью горсть и швырнул пацанам, как сеятель зерно.

— Налетай! Грызите, пока зубы есть!

Мелочь с визгом кинулась подбирать угощение. Захрустели сухари, послышалось довольное чавканье. Кремень стоял над ними, уперев руки в боки, сияя, как начищенный пятак. Ему было важно показать, кто здесь кормилец.

— Это мы дело провернули! — начал он заливать, повышая голос, чтобы все слышали. — Жигу, алешку приютского, прижали. Он, гнида, рыпаться вздумал, так я ему кулак к носу поднес — он и обделался! Сразу рупь отдал, как миленький!

Я молча раскладывал покупки, не мешая ему. Пусть потешится. В конце концов, легенда нужна любому лидеру.

— Но, — Кремень вдруг обернулся ко мне и хлопнул тяжелой ладонью по плечу, — врать не буду. Пришлый тут тоже… подсобил. Голова у него варит, шельма! Он Жиге подножку-то ловко поставил, когда тот деру дать хотел. Если б не он — ловили б мы ветра в поле.

Я хмыкнул. Неплохо. И себя не обидел, и мой статус подтвердил. Дипломат хренов.

— Ладно, хорош базлать, — оборвал я триумф. — Чайник ставьте. Будем пробу снимать.

Посреди нашего импровизированного капища на троне из трех кирпичей воцарился медный идол.

— Ну, колдуй, Пришлый. — Кремень сунул мне драгоценный фунтик с «Ханским». — Порадуй душу!

Развернутая бумага шуршала сухо, как осенний лист. В пляске огненных отсветов чаинки выглядели крупными, иссиня-черными, солидными — мечта, а не заварка. Щедрая горсть плюхнулась в кипящую воду. Мы затаили дыхание.

Вместо цветочной амброзии из носика потянуло… чем-то не тем. Пахло распаренным банным веником, прелой листвой. Аромат напоминал не китайские сады, а тряпку, которой возили по полу трактира.

— Настаивается, должно быть… — неуверенно буркнул Сивый, с трудом сглатывая слюну.

Выждали для верности пару минут. Разлили варево по разномастной таре: кому досталась щербатая эмалированная кружка, кому — консервная банка с рваными краями. Первый же глоток обжег небо и разочарованием полоснул по языку. Вместо благородной терпкости рот наполнился теплой, противной водичкой с отчетливым привкусом мела и сажи на корне языка.

Штырь, припавший к жестянке с жадностью теленка, вдруг вытаращил глаза и смачно, веером, сплюнул в огонь. Угли сердито зашипели.

— Тьфу ты, пропасть! — взвизгнул мелкий, яростно отирая губы рукавом. — Это что за помои⁈

Кремень медленно опустил кружку. Прищурился, вглядываясь в содержимое. Костер безжалостно высветил правду: жидкость была не густо-коричневой, а мутной, серо-бурой, словно зачерпнули из лужи.

Атаман сунул палец в кружку, поскреб по дну и поднес руку к глазам. На подушечке осталась густая, липкая черная мазня.

— Сажа… — прошептал он треснувшим от обиды голосом. — Это ж сажа, братцы.

Для верности он высунул язык, пытаясь рассмотреть его в отблесках пламени. Язык отливал синевой.

— Спитой… — приговор прозвучал сухо. — Это не «Ханский». Это мусор. Спитой чай нам продали, вот что, братцы!

Из дальнейшего, в основном матерного, разговора я узнал следующее. Как оказалось, половые собирают заварку по трактирам, сушат на печи, мешают с копорской травой, подкрашивают и снова на прилавок. Пейте, гости дорогие, не обляпайтесь.

Тишина под сводами моста зазвенела натянутой струной. Мелюзга, перестав хрустеть сухарями, испуганно вжалась в камни, чувствуя грозу.

— Ах ты гнида… — просипел Кремень и, злобно ощерившись, вскочил. Лицо вожака перекосило. Его, короля Лиговки, развели как последнего пассажира, на тридцать пять копеек! Да еще и унизили перед собственной бандой…

— Розанистый⁈ Драконы⁈ Да я ему этого дракона…

Кремень заметался по пятачку, ища аргумент потяжелее. Пальцы сомкнулись на обломке кирпича.

— Идем! — ревел он, брызгая слюной. — Я ему витрину вынесу! Я ему банку эту в глотку забью поперек! Кровь пустим твари!

Штырь и Сивый тоже повскакивали, готовые к погрому. Горечь обиды жгла горло сильнее паленого чая.

— Стоять!

Мой голос под сводами моста, как окрик надзирателя, гулко ударил по нервам. Парни замерли.

Глава 18

— Куда собрался, герой? Стекла бить? — Прутик в моей руке лениво ворошил угли. — Ну, расколотишь витрину. Прибежит городовой. Свистнет. Тебя, дурака, с поличным возьмут. Или ты быстрее пули бегаешь? Из-за трех гривенников на каторгу пойдешь, лес валить?

— Так он же… — Кремень задохнулся от возмущения, грудь его ходила ходуном. — На арапа нас взял! Обул по полной!

Отрицать очевидное было глупо.

— Ну да, опрокинули нас. Потому что мы ушами хлопали и на картинки пялились. Но мстить, как баба базарная, визгом и битьем горшков — себя не уважать. Да еще и задарма…

— Что за шум, а драки нет? — произнес над нами веселый голос.

Из темноты нарисовались еще две юркие тени: Шмыга и с ним еще один босяк.

С глухим, влажным шлепком на песок у костра упал тяжелый холщовый мешок. Ткань шевелилась.

— Принимай, Пахан! — гордо сияя щербатой улыбкой, объявил Шмыга. — Снасти работают как часы! Там щука — во! И лещей пара жирных, еле в горловину пролезли!

Кот, шмыгая носом, уже развязывал бечевку, чтобы показать серебряное богатство, но, наткнувшись на мрачные, перекошенные злобой физиономии сидящих у огня, осекся. Руки его замерли.

— Э… Вы чего такие покойные? — настороженно спросил он, переводя взгляд с меня на Кремня. — Случилось чего? Али менты[1] хвост прижали?

— Случилось… — прорычал Кремень, с хрустом сжимая кулаки. — Обули нас, братцы. Как алешек.

Шмыга насупился, мгновенно подобравшись.

— Кто? Где?

— Да лавочник, гнида, на Лиговке! — Атаман ткнул пальцем в сторону города. — Мы сегодня, чтоб ты знал, свинца сдали — мое почтение! Семь с полтиной целковых подняли! Семь с половиной, понял⁈ Мы теперь при капитале, мы теперь люди! Решили чаю попить по-человечески, купили самого дорогого… А он нам — вот…

Он пнул носком сапога откатившуюся банку с драконом.

— Помои подсунул. Крашеные. В глаза улыбался, «господами» величал, а сам, небось, смеялся в кулак, как мы дерьмо это за чистую монету приняли.

Глаза Шмыги сузились, превратившись в две злые щелки. Кот сплюнул в костер, лицо его потемнело. Для уличной шпаны потерять деньги было обидно, но потерять лицо — нестерпимо.

— Ну, тварь… — процедил Шмыга. — За такое не стекла бьют. За такое «красного петуха» пускают. Семь рублей подняли, а он нас в грязь макнул?

Под мостом снова загудел ропот. Обида, помноженная на усталость и осознание собственного богатства, требовала немедленной крови.

Я поднял руку, обрывая базар.

— Вернем свое, еще и сверху возьмем. Шмыга, ты лучше о деле скажи.

Перевел взгляд на наших разведчиков-рыболовов.

— Район прочесали? Глуховских замков много нашли?

Шмыга тряхнул головой, сгоняя злость и переключаясь на деловой лад. Глаза его снова загорелись лихорадочным огнем, он задышал паровозом, сияя, как медный грош.

— Нашли! — выпалил он с порога, не замечая напряжения у костра. — Нашли, Пришлый, все по уму сделали! Глуховских замков — тьма-тьмущая!

Мальчишка присел к огню, протягивая озябшие ладони.

— У Лавры склад, там крупа и масло прованское, сторож храпит так, что вороны падают. Сарай с углем на Расстанной — замок вообще на честном слове держится. Пакгауз у канала — там сложнее, псина цепная брешет, но подойти можно.

— Добро, — кивнул я, поощряя старание. — А скажи-ка мне, Шмыга… Ты когда по Лиговке ходил, лавку колониальную видел? Ту, с витриной яркой, где драконы на банках нарисованы?

— Видел, — хлюпнул носом разведчик. — Мы мимо проходили, и не раз. Там дверь еще такая, дубовая, богатая.