— Считай, паря. Тут всё честно, артель врать не будет.

Я не стал пересчитывать каждую копейку — по весу и так было понятно, что сумма верная. Деньги были грязными, пропахшими мазутом и потом, но в моих руках они превратились в чистый капитал.

Я выловил из кучи монет новенький гривенник и подбросил его Гришке.

— Это тебе за наводку. А теперь скажи: на других заводах так же?

— Везде, Сень! — Гришка сжал монету в кулаке. — На Путиловском, на Обуховском… Везде артели. Чай — это первое дело.

— Ну, бывайте, артельщики.

Мы шли по ночному Петербургу. В кармане приятно болталось шесть рублей от рабочих и восемь от казаков — четырнадцать целковых за один вечер.

— Слышь, Пришлый… — Кремень шел рядом, и в его взгляде больше не было сомнений. — Мы ж так за месяц… богатеями станем.

— Богатеями — вряд ли, — усмехнулся я. — Но чего пожевать уж точно будет и не только. Теперь главное не оплошать.

Глава 22

Мы поднимались на свой пятый этаж тихо, как тени, стараясь не тревожить чуткий сон доходного дома. Стены парадной пахли прокисшими щами и сыростью, а лестница под ногами предательски поскрипывала.

На чердаке было ненамного свежее, зато тепло. Малышня в тусклом свете огарка свечи, который Шмыга где-то раздобыл, с азартом пересчитывала медь. При нашем появлении все вскинулись.

— Ну, торгаши, докладывайте. — Я сбросил пустой мешок в угол и привалился к теплой кирпичной трубе.

— Ох, ну и денек, — выдохнул Шмыга. — Сначала у Таврического встали, так там бонна одна как заверещит, мол, оборванцы заразу разносят. Городовой прибежал, насилу ноги унесли. Пришлось к костелу на Ковенском перебираться. Там дело пошло — институтки после уроков как саранча налетели. Пять банок «Ландрина» в розницу раскидали и одну целиком господину в цилиндре сбыли. Гляди!

Он высыпал на рогожу горсть медяков и пару серебряных гривенников. Для мелюзги это был настоящий клад.

— Шестьдесят четыре копейки чистыми, Пришлый! — Кот сиял, как начищенный самовар, несмотря на чумазую мордашку.

— Молодцы, — кивнул я. — Негусто, но для первого захода сойдет.

Кремень, вдохновленный звоном монет и нашим общим успехом с чаем, потер ладони.

— Жирно вышло. Может, того… гульнем малость? Колбаски возьмем, булок белых, а? А может, и по чарочке для сугреву? Обмыть бы дело, чтоб и дальше так перло.

Я посмотрел на него так, что Кремень сразу перестал улыбаться.

— Гульнуть? — процедил я. — Мы еще из дерьма по пояс не вылезли, а ты уже кабацкие песни запел? Гульнуть успеем. Сейчас задача — отожраться нормально, чтоб ноги не подкашивались, и копить на нормальную одежу. Будем в обносках, любой околоточный за нами как за родными ходить будет.

Мелюзге выдал по копейке, заработали.

Ужин был спартанским: черствые сухари, остатки жареной рыбы. Мы жевали в тишине, нарушаемой только хрустом хлеба.

Вдруг Кот заерзал, переминаясь с ноги на ногу.

— Мне это… до ветра надо. Я там, в уголке, за трубами? Тут темно, никто не увидит…

Я приподнял бровь.

— В уголке? Слушай сюда. Чтобы я больше такого не слышал. Мы тут живем, а не в хлеву гадим. Хочешь до ветра — дуй на улицу. Если хоть один раз в парадной или на чердаке кучу оставите — лично мордой натыкаю и за дверь выставлю. Нам лишнее внимание жильцов и вонь под носом не нужны. Усек?

Кот испуганно кивнул и быстро исчез за дверью.

Когда он вернулся, я обвел всех взглядом.

— Пора прикинуть, чего дальше, — начал я без раскачки. — К Лавре побираться больше не пойдете. Хватит паперть полировать задницами.

— А чего тогда? — спросил рыжий.

— Завтра пойдете по ремесленным кварталам. Ищите жестянщиков, лудильщиков, тех, кто крыши кроет. Но не клянчить.

— Чего делать-то? — шмыгнул носом Бекас.

— Спрашивать. Подходите и интересуетесь вежливо: «Дяденька, а почем нынче чистый свинец берете? В слитках». Запоминаете: кто сколько дает, много ли нужно.

— А откуда у нас слитки-то возьмутся? — удивился Рыжий.

— Будут слитки, — усмехнулся я. — Старка нам цену сбивал — мол, грязно, сурьма мешает. И любой скупщик так скажет. А мы их этого лишим.

Народ переглянулся.

— Задачу уяснили? — окинул я взглядом шеренгу. — Цены, адреса, спрос. Кто больше даст — тому и понесем. Торги устроим! Усекли?

— Усекли, — серьезно кивнул Шмыга.

— Все, отбой. Завтра день тяжелый. Нам надо не просто на жратву заработать. Надо масть сменить. Чтобы на нас как на людей смотрели, а не как на вшей тифозных.

«Свинец переплавим. Замки вскроем. Сбыт наладим. — Мысль крутилась заезженной пластинкой. — Этот город думает, что мы мусор. Мы его переубедим».

Я проснулся не от того, что выспался, а от того, что по моей спине ударила четкая, ритмичная вибрация.

Бум! Бум! Бум! Где-то глубоко внизу, отделенная от меня лишь слоем досок и сомнительной засыпкой, кухарка яростно рубила мясо. Каждый удар тяжелого тесака отдавался. Вместе со звуком через щели в полу начал просачиваться утренний чад: запах пережаренного лука на прогорклом масле и тяжелый дух кипящих щей.

— … да сколько можно, Степанида! — донесся снизу резкий, надтреснутый голос барыни. — Опять у тебя жаркое пересушено! Кофе подавай — и поторапливайся!

Я сел, стряхивая с плеча пыль. В голове тут же щелкнул «анализатор». Слышимость — как в картонной коробке.

— Слышь, Кремень. — Я легонько пихнул ногой пахана, который спал, зарывшись в тряпки. — Подъем. Форсированный марш.

Кремень вынырнул из своего гнезда, щурясь на пыльные лучи солнца, пробивающиеся сквозь слуховое окно.

— Чего ты опять, Пришлый? — прохрипел он, недовольно почесывая бок. — Тепло же… Только пригрелись, трубы тут…

— Тепло, — отрезал я. — И уши под нами — тоже теплые. Ты слышишь, как там барыня на Степаниду орет? Слышишь, как тесак по доске лупит?

— Ну, слышу. Тут везде так. Люди живут…

— Вот именно. Они — живут, а мы — скрываемся. Если мы слышим, как они чихают, значит, они слышат, как мы ходим. Надо менять местечко. Сивый, ты с нами сегодня. Штырь со всеми.

— А чего эт я с ними-то? — возмутился он.

— Языкастый больно, — отбрил я его.

Через десять минут мы уже спускались по лестнице.

Выйдя на Воронежскую, я притормозил, сканируя фасады доходных домов. В глаза бросилась странная «радуга». На окнах первых этажей, на воротах и дверях были приклеены — где тестом, где сургучом — небольшие цветные лоскутки бумаги.

— Чего это у них тут, ярмарка? — кивнул я на пестрое безобразие. — Праздник какой?

Сивый, пристроившийся рядом, удивленно посмотрел на меня.

— Билетики это, Пришлый. Квартиры сдаются. Нешто не видел никогда?

— Объясняй, — коротко приказал я.

— Ну… — Сивый деловито начал загибать пальцы. — Зеленый билет — это значит «угол» сдают. Ну, койку или каморку для простого люда. Розовый — это комната, для студентов там или холостяков. А белый…

Он указал на большое окно второго этажа, где белел чистый лист бумаги.

— Белый — это барская квартира. Целиком. С дровами, с парадным входом. Дорого.

В голове мгновенно выстроилась схема. Я задрал голову, глядя не на первые, а на последние этажи.

— Нам нужен «белый билет» на пятом этаже.

Кремень даже рот приоткрыл.

— Ты чего, Пришлый? У нас денег на такую квартиру не хватит!

— Нам не квартира нужна. Нам нужен чердак над этой квартирой. Если там висит белый билет — значит, квартира пустая. Жильцы съехали, а новые еще не нашлись. А раз там никого нет — значит, внизу «ушей» нет. Никто дворника не позовет.

Мы пошли вдоль Лиговки, сканируя верхние окна.

И вот — ОН.

Массивный доходный дом в пять этажей. На окне, под самым карнизом, белел выцветший на солнце листок. Стекла были грязными, темными, будто за ними давно не зажигали ламп.

— Видите? — Я указал наверх. — Окна пыльные, билет выцвел. Значит, стоит квартира давно. Наш пропуск в спокойную жизнь. Пошли. Глянем.