Пахан, который уже примеривался, куда бы припрятать мешки в нише опоры — обустроить уют, так сказать, — замер.

— В смысле — уходим? — Бычья шея напряглась, выдвигая челюсть вперед. — Ты, Пришлый, не гони. Это мое место. Я его два года держал, каждую крысу тут в лицо знаю. Тут Лавра рядом, там огольцы по праздникам сшибают столько, что купцы завидуют. Река, опять же, под боком… Куда идти-то? В чисто поле, задницу морозить?

— В тюрьму. — Ответ прозвучал буднично, как прогноз погоды. — Если останемся — прямая дорога на каторгу.

Пришлось встать, отряхивая с колен песок и остатки иллюзий.

— Сам подумай, Кремень! Никифор нас срисовал. Он тебя как облупленного знает. Знает твою рожу, твой новый пиджак, знает, что ты под этим мостом живешь, как жаба в болоте.

— Так я ж ему заплатил! — Праведное возмущение в голосе пахана могло бы разжалобить камень. — Мы в расчете!

— Он мент… тьфу, он околоточный. Его слово стоит ровно столько, сколько звенит у тебя в кармане. Сегодня он взял с тебя рубль за ночное шатание. А утром придет лавочник в участок. Расскажет, что у него вынесли товару на сотню целковых. И что замок вскрыли, не разбив.

Шаг вплотную, глаза в глаза.

— Это, друг мой ситный, уже иное. Начальство начнет Никифора дрючить во все щели: «Найди воров!» И что он сделает? Вспомнит нас. И поймет: вот они, голубчики. Придет сюда с нарядом городовых, возьмет тепленькими, еще и медаль получит. Твой рубль его не остановит. Рубль он уже пропил.

Кремень побледнел под слоем копоти. Железобетонная логика крушила его мир. Уютное феодальное владение под мостом рассыпалось в прах.

— И… куда? — Голос вожака дрогнул, дав петуха. — У нас добра — воз. Не на горбу же по городу таскать, как цыгане.

Глава 20

— У нас добра воз. Не на горбу же по городу таскать, как цыгане, — возмутился Кремень.

— Добра много, жизни мало. Добро сейчас перепрячем. Вон хоть в ту яму, где сваи гнилые, завалим мусором — день пролежит, чай не сахар, не растает. А сами пойдем искать новое жилье.

Взгляд скользнул по нашей грязной, продрогшей и уставшей компании. Воинство апокалипсиса, право слово.

— Хватит сыростью дышать. Чердак искать будем. Или подвал сухой в доходном доме, где черного хода нет или он заколочен. Чтоб стены были, крыша, и чтоб ни одна собака в погонах не знала, где «Лиговские волки» ночуют. Волка ноги кормят, Кремень. А того, кто на жопе сидит, потчуют баландой.

Пахан с тоской обвел взглядом закопченные своды. Это была его нора. Плохая, холодная, вонючая, но своя. Он врос в эту грязь.

Потом посмотрел на мешки с чаем. На мою спокойную, не обещающую ничего хорошего физиономию. И махнул рукой, прощаясь с прошлым.

— Твоя взяла. Валим. Штырь, завязывай мешки, хватит жрать. Шмыга, буди остальных. Сивый… готовь хребтину. Переезд у нас.

Шмыга, зябко кутаясь в обноски, кинулся к «детскому саду». Малышня спала, сбившись в один живой клубок под грудой прелого тряпья — так теплее.

— А ну, подъем, мелюзга! — Шмыга безжалостно затряс верхнего. — Вставай, Кот! Рыжий, глаза протри! Облава скоро, атаман уходить велел!

Мелкие зашевелились, захныкали. Из-под тряпок высунулись заспанные, чумазые мордашки. Глаза у всех были одинаковые — огромные, полные привычного страха. Самый младший, тонко шмыгнул носом и тут же закашлялся — сухим, надсадным лаем.

— Не ори. — Я подошел и положил руку на плечо Шмыги. — Дай им прийти в себя.

Посмотрел на Сивого. Тот уже вовсю ворочал камни у дальней опоры. Там, в глубокой яме между гнилыми сваями, вечно стояла вонючая жижа. Самое место для клада — ни один приличный человек туда и палкой не ткнет.

— Давай, Сивый, — скомандовал я. — Кирпичный чай в самый низ, в холстину оберни и рогожей прикрой. Сверху — мусором и битым кирпичом. Оставим только две плитки, да господского не много. И жестянки ландрина припрячь, нечего ими на улице звенеть, одну возьмём.

Пока Сивый, кряхтя и обливаясь потом, хоронил наше «золото», Штырь возился у костра.

— Слышь, Пришлый… — обернулся он ко мне, и в его глазах я увидел не просто голод. — Мы ж того… со вчера не жрамши толком. Чайник-то еще теплый. Может, заварим напоследок? Силы нужны, а то упадем где по дороге, там нас и подберут.

Я глянул на Кремня. Тот сидел на корточках, тупо глядя, как Сивый заваливает камнями ухоронку. Вид у пахана был вымотанный — адреналин ушел, оставив усталость.

— Ладно, — кивнул я. — Руби чай! Но чтоб без костра, углей хватит.

Штырь преобразился. С хищным хрустом отломал кусок от «кирпича» прессованного чая. Бросил в кипяток. Туда же полетели остатки сахара.

Спустя минут десять мы сидели кругом. Закопченный чайник передавали по кругу — по глотку каждому. Обжигающее, горькое варево, пахнущее дымом и дешевым байховым листом, ударило по пустым желудкам, разгоняя кровь. Мы делили хлеб и сухари с рыбой, которую мелкие пожарили на костре, пока нас не было. Это был странный завтрак.

— Все. — Я первым поднялся на ноги, чувствуя, как тепло чая медленно возвращает волю к жизни. — Сивый, мешки на плечо.

Набережная встретила нас холодным, пронизывающим до костей туманом, который выползал из каналов, как белесое чудовище. Город просыпался. Где-то вдалеке выли фабричные гудки, зовя работяг к станкам. Слышался перестук копыт по брусчатке — первые ломовики везли товар.

Мы текли вдоль стен, стараясь слиться с серой массой прохожих. Нас обгоняли мастеровые в замасленных кепках, кухарки с корзинами, сонные лавочники. Никто не смотрел на стайку оборванцев. В этом городе нищета была настолько привычной, что превращалась в плащ-невидимку.

Только я чувствовал в кармане тяжесть кастета и ключей.

— Не отставать! — прошипел Кремень, когда мы свернули в лабиринт проходных дворов. — И рожи попроще сделайте. Мы — артель. Идем на поденную работу. Поняли?

— Поняли, — за всех ответил Шмыга.

— Вон, гляди! — Кремень ткнул черным пальцем в провал подвального окна, откуда несло могильной сыростью и безысходностью. — Бывшая угольная. Сухо, тепло…

— И вход один, он же выход, — бросил я на ходу, даже не удостоив дыру взглядом. — Придут, захлопнут крышку — и будем там мариноваться в собственном соку, как шпроты, пока не сдохнем.

Следующим лотом шла заброшенная баня.

— Там грибок на стенах такой — хоть косой коси. Через неделю будем легкие по кускам выплевывать. Мне дом для чахоточных не нужен.

И я нашел его.

Над Воронежской улицей кирпичным айсбергом навис доходный дом купца-застройщика, чья фамилия давно стерлась с фасада вместе со штукатуркой. Пятиэтажная махина, испещренная дворами-колодцами, опутанная лабиринтом черных лестниц, населенная безликими жильцами.Идеальный муравейник, где пара лишних муравьев растворится без следа.

— Туда.

Пахан задрал голову, присвистнув от масштаба.

— Высоко. Но там…

Договорить он не успел. В темном зеве подворотни, перекрывая единственный проход своей монументальной тушей, материализовался дворник.

Не человек — голем, идолище поганое, слепленное из бороды и грязно-белого, хрустящего фартука. На груди тусклым золотом сияла медная бляха с номером. В руках он сжимал метлу, и звук шшших-шшших несся по мостовой. Просочиться мимо этого цербера было так же реально, как пройти сквозь кирпичную кладку.

Вжавшись в выступ стены, я дернул мелкого за ухо.

— Штырь. Твой выход. Вон там, в соседнем дворе, видишь помойку? Давай громко. Истерично. Чтоб этот боров туда ускакал, забыв про метлу.

Штырь, осклабившись, кивнул и ящерицей скользнул в щель забора.

Через минуту утреннюю тишину разорвал вопль, от которого у добропорядочных граждан стынет кровь и сворачивается молоко. Наш талант, видимо, изобразил смертельную схватку двух мартовских котов, плавно переходящую в ритуальное убийство младенца.

Дворник застыл. Метла повисла в воздухе. Кустистые брови сошлись на переносице, скрипя от мыслительного усилия. Порядок на вверенной территории грубо нарушался. Инстинкт сторожевого пса сработал: глухо рыкнув что-то матерное, он развернулся и тяжелой рысью, громыхая сапогами, двинулся на звук, освобождая фарватер.