— Почем, барыня? — ехидно выкрикнул один, вырывая вещь из ее рук. — Пять рублей? Да за эту медь и полтину жалко! Гляди, вмятина! Краденый небось? Эй, ребята, за будочником спосылать надо!

— Да что вы… Бог с вами… — Женщина едва не плакала, пытаясь забрать самовар обратно. — Муж в долговой… детей кормить…

— Рубль даю! — гаркнул маклак, пугая ее до икоты. — Бери, пока городовой не пришел, дура! Светит тебе Сибирь за хапанное!

Через минуту женщина, раздавленная насмешками и угрозами, отдала самовар за бесценок и быстро ушла, утирая слезы платком. Скупщик тут же спрятал добычу под полой, довольно осклабившись.

Мы двинулись дальше, через «обжорный ряд». Если до этого мне казалось, что я видел нищету, то сейчас стало понятно, что то был ее парадный фасад.

Торговки сидели прямо в жиже на перевернутых корчагах, широко расставив грязные, облепленные нечистотами юбки. Перед ними дымились чаны с серой, тошнотворно пахнущей жижей — «бульонкой».

— Собачья радость! Горячая! Свежая! — орала одна из них.

Я замер, наблюдая, как она черпает из чана ошметки. Это были объедки из городских трактиров: обглоданные кости, недоеденные корки, слитые в одну бочку и переваренные заново. Покупатель — скелетообразный мужик в рубище — схватил глиняный черепок, залпом вылакал жижу и принялся вылизывать посудину языком до зеркального блеска.

Глянув внимательно на торговку, увидел, что вместо носа у нее была темная проваленная яма — третичный сифилис в терминальной стадии. Она как раз помешивала варево костлявым пальцем.

«Видел бы это Онищенко… — пронеслось в голове. — Главный санитарный врач РФ бы тут на месте кондратия поймал. Какая там пандемия… Тут каждое ведро — биологическое оружие массового поражения. Мишленовская звезда, нах. Сжечь бы эту площадь напалмом, вместе с поварами».

— Ты чего застыл? — дернул меня Кремень. — Идем, ветошники дальше.

Мы дошли до ряда, где торговали самым дном гардероба. Пьяный в дымину мужик предлагал ворох холщовых рубах и штанов, которые, казалось, сняли с утопленника.

— Почем дрянь? — Кремень гаркнул кремень.

— Три гривны… — икнул мужик.

— Две копейки в базарный день! — отрезал Кремень. — Гляди, на воротнике гниль, штаны в дегте. Давай за пятиалтынный все барахло, пока я добрый.

После короткой, яростной перепалки Кремень вырвал у него кучу рубах и штанов за гроши.

«Пойдет», — мелькнула мысль.

Мы продирались к выходу с Толкучки, лавируя между телегами и тюками. Мешок с купленным «сменным» тряпьем натирал плечо, а в носу все еще стоял тошнотворный дух «собачьей радости».

Внезапно из-за угла ветошного ряда донесся издевательский гогот, в котором явно слышался азарт загонщиков, почуявших слабую дичь.

Я притормозил. В кольце маклаков — обветренных, пропитых и наглых — стоял парень. На вид лет двадцать, не больше. Щуплый, бледный до зелени. На нем была форменная тужурка студента со споротыми погонами и фуражка с зеленым кантом. Она дужка очков заботливо замотана медной проволокой. Парень отчаянно прижимал к груди старый картуз, а маклаки буквально рвали его из рук.

— Да она тифозная, господа! — орал жирный барыга с сальными усами. — Посмотрите на подкладку, там же вши вприсядку пляшут! Краденая вещь, сразу видать. Из казенного вагона вынес?

— Сударь, помилуйте… — Голос студента срывался на фальцет. — Это тонкое сукно, английское… Я сам за нее пять рублей платил в Гостином…

— Пять рублей! — маклак зашелся в кашле. — Даю гривенник, и то из жалости, чтоб ты в Обводном не утоп сегодня! Больше никто не даст, а за будочником спосылать — дело минутное.

Парень пошатнулся. В его глазах за толстыми стеклами очков я увидел ту стадию отчаяния, когда до шага в бездну остается секунда. А еще я увидел его руки — тонкие, в каких-то странных желтоватых пятнах, как у человека, постоянно имеющего дело с реактивами. Шестеренки в моей голове провернулись с лязгом.

— А ну, расступись, — протиснулся я сквозь кольцо маклаков, бесцеремонно работая локтями. Кремень и Сивый тут же встали за моей спиной, создавая мрачный фон.

Маклаки опешили от такой наглости.

— Ты чего, пес, интеллигенцию душишь? — холодно спросил я барыге.

Я повернулся к студенту.

— Почем фуражка, химик?

Тот вскинулся, испуганно моргая.

— Я… я Константин. Константин Ватряжный с Технологического. Мне бы… рубль, сударь. Чтобы за неделю заплатить…

— Держи рубль. Вещь добрая, мне как раз картуз сменить надо. — Я достал из кармана полновесный серебряный рубль.

Контраст был кинематографичный: мои черные от пыли мозолистые лапы заморыша и его тонкие, дрожащие пальцы. Он смотрел на монету так, будто я выдал ему ключ от рая.

— Пошли, Костя, — кивнул я ему на выход, забирая картуз. — Тут дышать нечем, — потянул я студента за собой.

И краем глаза заметил, что жирный маклак не успокоился. Он шел следом, что-то выкрикивая про «перебитую торговлю» и размахивая руками. Идеально. Я незаметно мигнул Кремню.

— Техноложка, говоришь? — спросил я Ватряжного на ходу. — Специальность какая?

— Химия… Красильное и гальваническое дело. — Константин уже не шел, а почти бежал за мной, боясь потеряться. — Только меня… того… по 129-й статье, за вольнодумство… отчислили.

— О как, — прошептал я себе под нос. — Послушай, Костя. Есть для тебя работа по специальности. Свинец очистить, формы отлить. Где живешь? Жрать хочешь?

— Второе — больше всего, — честно признался он, глядя на проходящего мимо торговца пирожками.

В этот момент маклак нас нагнал.

— Ты, шкет, мне сделку испортил! — рявкнул он, пытаясь схватить меня за плечо.

Кремень сработал как по нотам. Он резко, будто споткнувшись, «случайно» врезался в жирдяя плечом.

— Куда прешь, боров! Глаза на затылке⁈

Маклак пошатнулся, взмахнул руками, теряя равновесие. Этого мгновения мне хватило. Короткое, неуловимое движение — щипок двумя пальцами. Сальный, раздутый кожаный «шмель», еще теплый от тела барыги, скользнул из кармана его фартука прямо мне в рукав.

— Не жадничай, барыга, — негромко бросил я маклаку. — А то и впрямь за будочником спосылаем. Насчет твоих дел с краденым самоваром.

Мы нырнули в гущу толпы у выхода, а спустя пять минут уже были на тихой Гончарной. Костя жадно вгрызался в горячий сайговый пирог, который я ему купил.

— 4-я Рождественская, меблированные комнаты «Уют», — прошамкал студент с набитым ртом. — Я буду ждать. Честное слово, буду!

— Ну и ладненько, бывай, студент, — махнул я ему рукой.

— Хорошо зашел, Сень. — Кремень довольно сплюнул. — «Шмель»-то жирный?

— Вечером вскроем. — Я поправил на голове новый картуз. — Пошли к Варе. Пора снимать эти шкуры.

Глава 23

В полуподвале у Вари переодевались быстро, почти в полной темноте. Одежда, притащенная от пьяного ветошника с Сенной, воняла так, что кожа начинала зудеть еще до того, как грубая ткань касалась тела. Я сбросил свою серую куртку последним, швырнув ее на груду тряпья. Варя тут же накрыла ее какими-то простынями, будто хоронила улику.

— Все сделаю, Сеня, — прошептала она, не поднимая глаз. — К завтрашнему вечеру заглядывай.

— Бывай, — коротко кивнул я ей.

Мы вышли на Гончарную уже другими людьми. В этих хохоряшках мы больше не были «казенными», от которых прохожие шарахались. Теперь мы стали частью городского шума — тремя нищими босяками. Шли открыто, не таясь, и это работало лучше любой тени.

Мы вышли на Гончарную уже другими людьми. В этих обносках мы больше не были «казенными», от которых прохожие шарахались, а городовые делали стойку. Теперь мы были просто частью городского шума — тремя нищими босяками, на которых даже дворники не тратили лишнего крика. Шли открыто, не таясь, и это работало лучше любой маскировки.

У старого дома я тормознул Сивого.

— Остаешься здесь. Малышню дождешься, объяснишь, что съехали. Веди их к новому адресу, но петляй. Усек?