Я опустил руку перед глазами, чтобы рассмотреть кровь.

И замер.

Мир вдруг схлопнулся до этой ладони. Это была чужая рука! Тощая, грязная, с обкусанными ногтями. Я судорожно посмотрел на вторую руку. Такая же.

Ужас, холодный и липкий, прополз по позвоночнику, на миг затмив все.

А эти… эти руки мальчишеские. Кожа на костяшках сбита, в красных, воспаленных цыпках от холода и грязной работы. Под ногтями — траурная кайма из сажи и въевшейся грязи. Я сжимаю и разжимаю кулак. Слабый. Непривычный.

И в этот миг, чужая жизнь обрушивается на меня — не как воспоминание, а как потоп.

…Деревня под Ярославлем. Запах дыма и стылой осенней земли. Низкое, свинцовое небо. Свежий земляной холмик материнской могилы. И отец, Иван Тропарев, высокий, костлявый мужик, сжимающий мою руку своей шершавой, мозолистой ладонью.

«Эх, Сенька. В город подадимся. В столице деньгА есть».

…Смрадный подвал на Песках. Мы снимаем «угол» за занавеской. Вокруг нас на нарах еще десятки таких же, приехавших на заработки. Ночью воздух гудит от кашля, плача младенцев и пьяного храпа. Отец устроился половым в трактир. Каждый день он на последние гроши покупал мыло, чтобы отмыть руки и шею, стирал единственную рубаху, неумело вязал черный галстук. Он уходил в темноте, возвращался в темноте. Сначала в его глазах еще теплилась надежда, потом осталась только серая, беспросветная усталость. Потом — водка. Сначала по праздникам, потом — чтобы согреться, потом — чтобы забыться.

…Отец, так и не прорвался. Пьяная поножовщина в портовом кабаке из-за пролитой на кого-то кружки. Его нашли под утро в грязном переулке. Одного удара ножом в живот хватило. Раздели догола — сапоги, рубаха, штаны — в этом мире все было ценностью. Потом…

Потом — холодный, пахнущий сургучом околоток. Равнодушный усатый пристав, задающий вопросы. Казенная похлебка. И ворота приюта, которые закрываются за спиной с окончательностью могильной плиты. И было все это десять лет назад!

Воспоминания отступают, оставляя после себя горький привкус чужой беды.

В голове всплывает имя, не мое, но теперь единственное, что у меня есть. Арсений Тропарев. Ну, то бишь — Сеня. Сирота из приюта князя Шаховского.

Мой взгляд, прикованный к костлявой ладони, дернулся в сторону.

— Глянь-ка, Семён. Очухался паршивец.

Голос принадлежал Федору, тому, что был сутулый.

Я дернулся, пытаясь сесть, но тело не слушалось.

Тот, кого звали Семёном — плечистый, бородатый мужик — надвигался на меня, как туча. Тяжелые шаги заставили доски под ним скрипнуть. Облегчение на его лице быстро сменилось яростью.

— Ах ты, падаль! Щенок! — рявкнул он, и от его голоса у меня зазвенело в ушах.

Голос.

Я узнал его. Это был тот самый голос. Хриплый, злой. Тот, что секунды назад приговорил к канаве.

— Притворялся, да⁈ Отдыхать вздумал, пока я тут из-за тебя… — Семён наклонился, от него несло потом и сивухой. — Я тебе сейчас устрою отдых!

Мозолистая пятерня схватила меня за ухо и безжалостно дернула вверх.

— А-АЙ! — вырвалось против моей воли.

Жгучая боль прострелила от уха до самого затылка, смешиваясь с тупой болью от раны.

Меня — тащили за ухо, как нашкодившего котенка.

Разум заорал, посылая мышцам приказ, сломать захват, ударить в кадык.

Но «мышцы» не ответили. Худое тело только беспомощно задрыгалось. Семён, не выпуская уха, одним рывком поставил на колени.

— Я тебя, гнида, научу заготовки портить! Я тебя научу притворяться!

Семён замахнулся для удара, но его руку перехватил второй мастер, Федор.

— Постой, Семён! Глянь…

— Пусти! — рявкнул бородач, но Федор не отступал, тыча пальцем в мою голову.

— Да он в крови весь, башку ты ему пробил! Убьешь, дурак, и что тогда?

Семён замер. Злость на его лице снова сменилась страхом. Он брезгливо посмотрел на мои слипшиеся от крови волосы и отступил на шаг.

— Тьфу, пакость…

Он вытер руку о штаны, будто уже испачкался.

— Пошел вон отсюда, — выплюнул он, уже не так громко, но не менее зло. — Проваливай в свой приют. На сегодня отработался. И чтобы завтра…

Он не договорил, махнул рукой и отвернулся.

Отпустили?

Я, пошатываясь, поднялся с колен. Ноги-спички дрожали. Голова гудела. Какого хрена тут происходит?

Ладно. Сейчас не время для вопросов. Сейчас время убраться отсюда живым.

Уходя, я бросил последний взгляд на Семёна, который уже делал вид, что изучает запоротую заготовку.

За ухо, значит. На колени.

«Ничего, Семён, — подумал я, ковыляя к выходу. — Мы с тобой еще встретимся. И ты мне за все заплатишь. За ухо. За канаву. За „щенка“».

Я толкнул тяжелую, обитую войлоком дверь.

И ослеп.

После полумрака, свет ударил по глазам. Я зажмурился, инстинктивно прикрыв лицо этой чужой костлявой рукой.

А потом ударили звуки. И запахи.

Грохот. Цокот. Ржание. Десятки голосов, сливающихся в неразборчивый гул.

Пахло пылью, чем-то кислым, резко — лошадиным потом и… навозом. Очень много навоза.

Я осторожно открыл глаза.

И ошалел.

Асфальта не было.

Прямо передо мной была мостовая, выложенная крупным, неровным булыжником, мокрым от нечистот и усеянным комьями конского помета.

Мимо, заставив меня отшатнуться назад, прогрохотала пролетка. Лошадь фыркала, а бородатый мужик в картузе злобно звякнул кнутом.

По узкому тротуару, брезгливо поджимая подолы, спешили дамы. Не просто дамы. Дамы. В длинных, до земли, платьях со странными выступами сзади и в крошечных шляпках с вуалями. Рядом семенили мужчины в котелках и сюртуках, опираясь на трости.

Я повернул голову.

Взгляд уперся в вывески.

«БУЛОШНАЯ». «МАНУФАКТУРА. ЧАЙ. САХАРЪ». «ЦЫРЮЛЬНЯ».

Ни одного автомобиля. Никакого гула машин. Только цокот копыт, скрип колес и крики разносчиков:

— Воды! Воды студеной! — Пирожки горячие, с пылу с жару!

Это был не сон. Во сне не бывает таких запахов — едкий дым из труб, свежая выпечка из булочной, вонь из сточной канавы и вездесущий лошадиный дух.

Это был не бред. Это было слишком реально.

Я должен был сгореть заживо. Но я стоял здесь, в грязных портах, с пробитой башкой, в теле заморенного пацана. Я посмотрел на свои, чужие руки, на чумазые ноги на грязном булыжнике.

Я умер. Но я был жив.

В груди, там, где только что был липкий ужас, начало зарождаться что-то другое. Дикое, хриплое. Новый шанс.

Я выдохнул. И впервые за эту… жизнь… ухмыльнулся.

Новая жизнь. НОВАЯ ЖИЗНЬ!!!

Глава 2

Ухмылка сползла с лица так же быстро, как и появилась.

Новая жизнь, значит? Ну-ну.

Реальность тут же напомнила о себе. Висок снова прострелило так, что в глазах потемнело. Я пошатнулся, опершись о шершавую, покрытую сажей стену дома.

Улица жила, гудела и воняла, и ей было глубоко плевать на чумазого пацана с пробитой башкой.

Рядом взревел какой-то мужик в картузе, погоняя битюга:

— Побереги-и-ись!

Я отшатнулся, едва не угодив под колесо тяжелой телеги.

Неровный, скользкий от нечистот булыжник холодил ноги, несмотря на обувку. Каждый острый камешек, каждая выбоина напоминали о том, что я больше не хозяин виллы в Рио, а дно. Социальное, грязное, вонючее дно этого мира.

Сам не зная куда, я побрел, просто вливаясь в поток. Глазел по сторонам, поминутно охреневая от увиденного.

Мимо меня проплывали «господа» в черных котелках и с тросточками, брезгливо морщась и стараясь не смотреть в мою сторону. Проносились лакированные кареты, забрызгивая грязью из-под колес. А вот и такая же, как я, ребятня: чумазая, в рванье, сбивающаяся в воробьиные стайки. Они смотрели на мир иначе: не как «господа», а оценивающе, как волчата. Искали, что плохо лежит.

В голове крутилась одна мысль, которую я, оглушенный шумом, все никак не мог ухватить.