Агафья перестала мешать, медленно вытащила весло из варева, и с него густо закапала серая жижа. Она оперлась на поварешку, как на копье.

— Корку тебе, значит? — переспросила повариха, и в ее голосе прозвучал яд. — А ну пшел вон! И без тебя тут дармоедов хватает!

Она сделала шаг ко мне.

— Нам тутоти ртов лишних не надобно! Здесь все наперечет! Каждая крошка, каждая плошка. А кто не при деле — тот вор. Ты воровать пришел?

— Нет, работать…

— Не положено! — рявкнула она так, что в котлах, казалось, дрогнула вода. — У кажнего тутоти свое место! Твое — в дортуаре сопли на кулак мотать! А ну, пошел вон отсюда!

Прохор, перестав рубить капусту, поудобнее перехватил шинковку и надвинулся на меня.

— Тебе што сказано, оглоед! Вон!

Спорить было бесполезно. Я молча развернулся и пошел к двери. Она захлопнулась за моей спиной, возвращая в холодную трапезную.

В дортуар возвращаться не хотелось. И я сел на ближайшую лавку. Мозг работал лихорадочно, перебирая варианты.

Что дальше? Жрать-то хочется…

Ловить рыбу в Фонтанке? Чем? Руками? На самодельную удочку из ниток и гвоздей? Все это — выживание.

Чую, опять я пойду по той же дорожке, что и в первую свою жизнь. Потому что единственный надежный источник еды в этом мире — чужая тарелка.

Тень, упавшая на меня, оборвала мысль. Я поднял голову.

Надо мной, перекрывая тусклый свет, стоял Жига. Он наклонился так близко, что до меня донеслось его кислое, тяжелое дыхание.

— Сенька, — прошипел он, кривя губы в усмешке. — Смотрю, ты тут все молишься. Правильно. Молись!

Он выдержал паузу, явно наслаждаясь моментом.

— Завтра в мастерской мы тобой займется. Ходи да оглядывайся! Всю дурь из башки выбьем!

Он наклонился еще ниже, почти касаясь моего уха.

— Навсегда.

Жига выпрямился, хмыкнул и не оборачиваясь лениво ушел к своей кодле. У двоих были перевязаны ноги, и они хромали при каждом шаге, вот уж кто со злостью и ненавистью на меня смотрел.

«Плохо, конечно, но и не таких оленей мы валили на охоте, — промелькнула мысль. — Будет новый день, а там посмотрим».

Глава 5

Глаза открылись сами, за мгновение до того как скрипнули петли двери.

В спальне стояла густая, липкая тьма. Я лежал, слушая дыхание спящих пацанов.

Слабость во всем теле была такая, что хоть вой.

«Ничего, — подумал я, сжимая и разжимая кулаки под дерюгой. — Мясо нарастет. Главное — голова на месте».

По проходу, тяжело ступая, уже шел дядька-надзиратель и методично, с ленивым садизмом лупил палкой по спинкам кроватей.

— А ну вставай, рвань, — уныло бубнил он. — Вши уже проснулись, а вы дрыхнете.

Я сел, ощутив ногами холод пола, за секунду до того как палка опустилась на мою койку. Дядька прошел мимо, даже не взглянув.

Как только все встали, пришлось топать в умывальню. Это был темный закуток с цинковым корытом. Вода ледяная, аж скулы сводило.

Мальчишки толкались, визжали, норовили пихнуть друг друга. Какой-то вихрастый заехал мне локтем в бок:

— Куда прешь!

Я даже не повернулся. Тратить силы на щенка? Много чести.

Просто ввинтился в толпу молча и жестко, как клин, и оказался у воды.

Плеснул в лицо, смывая остатки сна и липкое ощущение чужой жизни. Фыркнул.

«Притворись ветошью, Саныч. Не отсвечивай».

В коридоре гулко, надсадно ударил колокол.

Звук проехался по нервам, вызывая мгновенное выделение слюны. Павловские рефлексы, мать их. Толпа, только что вялая и сонная, рванула к дверям столовой, давя друг друга. Стадо бежало к кормушке.

Я занял место с краю, спиной к стене.

На завтрак дали затируху — мучную болтушку на воде. В ней сиротливо плавали ошметки чего-то зеленого. Плюс ломоть черного, кислого хлеба.

На таком далеко не уедешь, но выбора не оставалось.

Вокруг поднялся галдёж и крики.

— Строиться! На выход! — рявкнул Ипатьич, ковыряя в зубах.

Натянув картуз на самые глаза, я попытался ссутулиться, изображая бедного и забитого сироту. Но всем нутром чувствовал: не выходит.

Двор встретил сыростью и туманом. У ворот уже топтался Спица, озираясь по сторонам.

«Вот и мой проводник. Осталось лишь уболтать его. Чтоб эта белобрысая Ариадна показала путь».

Я сделал пару шагов и картинно схватился за висок.

— Эй… Спица, — позвал я. — Погоди-ка.

Пацан глянул на меня.

— Постой, — сказал я как можно спокойнее. — Ты на работу?

— Ну да, в лавку. А что?

— Да я, братец, что-то дороги толком не помню. Проводишь?

Спица удивленно вскинул брови.

— Ты чего, Сень? С дуба рухнул? Уж года два туда ходишь!

— Голова еще кружится, — соврал я не моргнув глазом и снова коснулся виска. — Все как в тумане.

Спица нахмурился, критически глядя на меня. Но затем в глазах его появлилось сочувствие.

— Ладно. Пошли, провожу твое благородие. Только давай живее, а то с меня шкуру спустят за опоздание!

Я кивнул, и мы вместе зашагали к выходу.

— Держись правее, — проговорил Спица, сноровисто лавируя в толпе.

Я молча следовал за ним, пытаясь не вляпаться в лошадиный навоз. Вокруг стоял зубодробительный грохот, который здесь называли уличным шумом. Железные обода телег, пролеток и экипажей грохотали по камню, создавая адскую какофонию. Одна-единственная пролетка создавала больше шума, чем десяток автомобилей! Этот грохот прорезали только хриплые, яростные крики извозчиков: «Па-ади! Пади!» — этакий местный аналог клаксона.

Мы вышли на широкую улицу. Мимо со звоном и лязгом медленно проползла вершина технологической мысли — трамвай на био-тяге, или, как его тут звали, конка. Пара замученных кляч тащили по рельсам набитый людьми вагон. Экологичненько так. Мечта современной зоошизы. Вот бы сюда всех этих блаженных на пару деньков… Сразу бы мозги прочистились.

Мы проходим мимо артели мужиков в лаптях и рваных рубахах. Они на коленях, с какой-то первобытной тоской на бородатых лицах вручную укладывали булыжник в грязное месиво дороги. Я посмотрел на их сбитые в кровь руки, усталые пустые глаза. Кому-то в грязи ковыряться, мостовые делать, кому-то — ездить по ним. Просто конные коляски сменили шестисотые «мерины».

Добро пожаловать в прекрасное прошлое. Кажется, меня уже от него тошнит.

Наконец, Спица свернул в переулок. Здесь уже не так грохотали экипажи.

— Отчаянный ты, Сенька. У меня-то еще лафа, — сочувственно проговорил от. — Целый день ленточки да пуговки перебираю в галантерейной лавке. Скука смертная. Хозяин — паук, за каждой копейкой следит. Но хоть тепло и по башке не стучат.

— Ну, что не убивает, делает нас сильнее, — хмыкнув, произнес я себе под нос.

— Чего? — с непониманием покосился на меня Спица.

— Переживу как-нибудь, говорю. А как остальные? — перевел я тему.

— Ты что, правда не помнишь? — нахмурился мой провожатый.

— Говорю, голова трещит все время! — раздраженно ответил я.

К счастью, Спица не обиделся.

— Да ладно тебе… Ну, в общем, у нас все при деле. Мямля наш в банях на Невском прописался. За копейку туши купеческие парит да веником охаживает. Жаловался на днях: какой-то барин его чуть этим самым веником не пришиб. Показалось ему, что Мямля над ним… Над его достоинством рассмеялся. А тот просто икнул не вовремя.

Я снова хмыкнул. Отличная перспектива у этого Мямли: умереть на рабочем месте из-за производственной травмы, нанесенной распаренным клиентом с комплексами.

— Васян конопатый, что в скобяной лавке служит, опять с приказчиком своим сцепился на неделе. Так Васян ему немного подправил мордас. Он же здоровый, сам знаешь. Выгонят его оттуда, как есть выгонят!

— А Грачик где? — вспомнил я сутулого.

— В типографии. Буковки свинцовые в строчки набирает. Работа непыльная. Только пальцы все время черные да кашляет он постоянно. От свинца, говорит. Зато помрет тихо-мирно, не то что мы с тобой.