Он щедро мазнул по стыкам пластин кисточкой, смоченной в «травленой» кислоте. Резкий химический запах ударил в нос, заставив меня прищуриться. Металл зашипел, покрываясь пеной. Зеленоватый дымок пополз к потолку, смешиваясь с табачным чадом.

Паяльник раскалился. Старка прижал к нему пруток тугоплавкого припоя — смеси олова и свинца. Жидкий, блестящий, как ртуть, металл потек в щели между пластинами.

Свинец заполнял пустоты, убирая люфт, добавляя той самой нужной, злой тяжести. Старка, не морщась от едкого дыма, поворачивал кастет щипцами, заливая каждый стык, превращая кустарную поделку в монолит.

— Готово, — буркнул он, швыряя изделие в жестяное корыто с водой.

Пш-ш-ш-ш!

Облако пара вырвалось наружу.

Старка обтер железку промасленной тряпкой и, не глядя на меня, швырнул на верстак.

Я взял оружие. Оно было еще теплым.

Металл лег в руку как влитой. Тяжелый. Гладкий там, где залит свинец, и шершавый там, где я прошелся напильником. Идеальный «аргумент». С таким можно и череп проломить, и челюсть вынести с одного удара.

— Спасибо, дядя Осип, — искренне сказал я, пряча кастет в карман. Ткань штанов привычно натянулась. — За мной должок.

Старка только махнул рукой, набивая трубку.

— Иди уже. И молись, чтоб не пригодилось. Хотя… — Он глянул на меня исподлобья. — С твоими глазами, Сенька, чую — молитвы бесполезны.

Ну что сказать тебе, Старка… Определенно, прав ты.

Затем я вытянул из левого рукава свой второй аргумент. Граненая, хищная сталь тускло блеснула в красном свете углей. В тряпку был замотан лишь хвостовик, и это никуда не годилось. В горячке боя, когда ладони станут мокрыми от пота или крови, рука неминуемо соскользнет на лезвие, и я покалечу себя быстрее, чем врага.

— Дай ремешок, дядя Осип, — попросил я, разглядывая свою заточку. — Или дратвы кусок покрепче. Рукоять сделать надо.

Лудильщик молча порылся в куче хлама под верстаком, где валялись обрезки всего на свете, и кинул мне длинную полоску жесткой, дубленой кожи — остаток старого пристяжного ремня.

— Держи, — буркнул он. — Тебе нужнее. Оборачивай!

Дело было нехитрое, но требовало силы пальцев. Плотно, виток к витку, я начал накручивать кожу на шершавый хвостовик напильника. Тянул изо всех сил, формируя небольшое утолщение на конце — «грибок», чтобы нож удобно упирался в ладонь при колющем ударе. Затем перехватил петлей, создавая грубую, но надежную гарду.

Старка сидел напротив, попыхивая своей короткой носогрейкой, и внимательно следил за моими движениями. Тени плясали по его лицу, делая морщины похожими на шрамы.

— Ловко вяжешь, — заметил он неожиданно тихо. — Не как ученик. Как пластун в засаде.

Он перевел взгляд на лезвие моего стилета. Узкое, трехгранное жало.

Старку передернуло. Он отвел глаза, сплюнув в угол, будто увидел что-то поганое.

— Лютое перо, — проскрипел он. — Граненое. У башибузуков такие были, в Болгарии. Они, черти, такими наших раненых докалывали, кто с поля отползти не успел. И головы резали…

Он замолчал, глядя на тлеющие угли.

— Лихо так резали. Только хруст стоял.

Я поднял глаза на мастера. Культи его ног, замотанные в тряпье, прятались в тени под столом. Возраст, увечья, старая злоба во взгляде. Пазл сложился мгновенно. Десять лет прошло с Русско-турецкой.

— Так ты воевал, дядя Осип? — спросил я прямо, проверяя догадку. — На Балканах?

Старка кивнул, не вынимая трубки изо рта.

— Было дело. Освобождали, мать их, братушек.

Я перевел взгляд на его культи, потом снова посмотрел ему в глаза.

— А ноги-то там оставил? В бою? Ядром или осколком?

В моем вопросе не было праздного любопытства или брезгливой жалости, какую обычно выказывают калекам. Я спрашивал как солдат солдата.

Старка мрачно усмехнулся, выпустив струю густого, вонючего дыма.

— Там. На Шипке, — глухо отозвался он. — Только не ядро это было, Сенька. И не башибузук с ножом.

В его глазах, подсвеченных красным, плеснулась такая черная, застарелая ненависть, что мне стало не по себе.

— Турка я бы понял. Война есть война. Кто кого пересилит. — Он стиснул зубами мундштук трубки так, что тот хрустнул. — Нет, парень. Не турки меня ног лишили. Свои.

Старка вынул трубку изо рта и сплюнул на земляной пол.

— Зимой в семьдесят седьмом, — начал он, глядя куда-то сквозь меня, сквозь дощатые стены. — Знаменитое ныне «Шипкинское сидение». Мороз такой, что птицы на лету падали камнем. Ветер — как ножом по живому режет. Мы там, на перевале, вмерзали в землю заживо. Турки внизу, в долине, в тепле сидят, чаи гоняют, а мы наверху. Шинельки казенные, ветром продутые.

Он помолчал, ворочая в пальцах остывающую трубку.

— А обувка у нас развалилась еще по осени. Кто в лаптях, кто тряпьем ноги мотает. И тут радость — обоз пришел! Интенданты, спасители наши, сапоги привезли. Новенькие, черные, яловые! Блестят так, что глаз радуется. Командиры нам: «Благодарите государя и поставщиков за милость!» Мы и благодарили. Надели, обрадовались. Тепло вроде…

Старка горько усмехнулся, обнажив желтые пеньки зубов.

— Ровно неделю веселились. Пока первая оттепель не ударила, мокрый снег с дождем. А потом сразу мороз под двадцать. И вот тут-то, Сенька, вся правда и вылезла.

Он подался вперед, и тени на его лице стали глубже.

— Смотрю я на свой сапог, а он… плывет. Раскисает, как мякиш хлебный. Гляжу, а чернота эта блестящая слезает, а под ней не кожа. Бумага. Прессованный картон, крашеный гуталином и дегтем. Бутафория. Нас в бумагу обули, понимаешь? Чтобы сэкономить. Кто-то с пухлой мордой положил себе в карман миллион казенных рублей. Может, жене бриллианты купил, может, любовнице карету. А у нас на перевале — тысяча обмороженных.

Голос Старки стал сухим и шелестящим, как тот самый картон.

— Бумага эта намокла, в кашу превратилась. А потом мороз ударил. И эта каша вместе с портянками к коже примерзла. Снять нельзя — только с мясом отрывать. Кандалы ледяные. Так я ноги и отморозил. Антонов огонь. В лазарете фельдшер пилой вжик-вжик — и нету солдата Осипа Старцева. Как есть, один обрубок остался!

Он с силой выбил трубку о край верстака, вытряхивая пепел. Снопик искр взметнулся и погас.

— Вот такая она, Сенька, благодарность государева. Десять лет прошло. Я здесь, в конуре, чайники паяю за гроши. А тот, кто сапоги бумажные поставил, — он, поди, сейчас на Невском, в ресторане жрет и за здоровье его величества пьет. Так что, парень, — поднял он на меня тяжелый взгляд, — если решил ты клыки отрастить — расти. А надобно будет — и кусай.

В будке повисла тишина. Я слушал молча, не перебивая. История эта не удивила меня. Лишь подтвердила то, что я знал из своей прошлой жизни. Времена меняются — мундиры, флаги, названия стран… А суть остается той же. Что под Кандагаром кирзачи дубовые, в которых ребята в пропасть срывались, что в первой Чечне бронежилеты бракованные, без пластин, что на Шипке сапоги картонные. Система всегда жрет своих детей, чтобы набить брюхо жиром.

Свое я отслужил и долг родине отдал.

Положил ладонь ему на плечо. Оно было жестким и худым под грубой тканью рубахи.

— Спасибо тебе, батя, — тихо сказал я. Слово «батя» вырвалось само собой. — И за железо. И за правду.

Старка только махнул рукой, не глядя на меня. Он снова набивал трубку, уходя мыслями обратно на заснеженный перевал.

— Ладно, иди уже, — буркнул он. — А то я спать ложусь. Предложил бы тебе, да сам видишь — места нет.

— Спасибо тебе, дядя Старка. Я захаживать буду, ладно?

— Хорошо, заходи, как что надо! — произнес он и захлопнул дверь.

Кивнув, я протиснулся к выходу. Дверь будки скрипнула, выпуская меня в прохладный сумрак переулка, за спиной тут же лязгнул тяжелый засов. Щелк.

Переулок был пуст. Где-то вдалеке лаяла собака. Город жил своей вечерней жизнью — сытой для одних, голодной для других.

В приюте сейчас, наверное, уже заканчивали ужин. Спиридоныч проверял, хорошо ли вымочены розги в соленой воде. Жига ухмылялся, предвкушая спектакль. Они ждали жертву — перепуганного, сломленного Сеньку, который сам ляжет на лавку, где его публично выпорют.