— Домой тебе надо, — оборвал я, пока Васян не передумал. — Проводим до угла. Не хватало еще, чтоб тебя у самого порога обидели.

Она жила на Гончарной — улице бедноты, доходных домов третьего разряда и дешевых трактиров.

— Вот здесь, — указала Варя на облупленную дверь в полуподвал. — Комнату с подругой снимаем. Запомнишь? Гончарная, дом 12, спросить Варвару-швею.

— Запомню, — кивнул я. — Память у меня цепкая. Бывай, Варя. Береги себя.

Она улыбнулась нам на прощание какой-то теплой, домашней улыбкой и скрылась за дверью.

Я остался стоять посреди улицы. Васян угрюмо пинал стену дома, отколупывая штукатурку.

— Зря не взял… — буркнул он, не глядя на меня. — Жрать охота — сил нет. Дурак ты, Пришлый.

— Я те дам «зря», — хлопнул себя по карману, и монеты пьяного мастера предательски, сладко звякнули. — Есть у нас деньга. А последнее брать — это не по-нашему. Понял?

Васян поднял на меня удивленные глаза. Он услышал звон. Потом расплылся в широкой, щербатой улыбке.

— Откуда? — раздался удивленный возглас Спицы и Грачика.

— Карманы обчистил того мужика. Что зря добру пропадать.

— А-а-а… Ну ты, Сеня, и жук!

Я усмехнулся.

— А Варька нам еще пригодится. Шмотки починить или пересидеть. Это, брат, дороже гривенника.

И в этот момент где-то вдалеке, со стороны гулко ударил колокол.

Бум… Бум… Бум…

Я считал удары, и с каждым звуком внутри холодело.

Десять.

Десять вечера.

В приюте ужин давно кончился. Ворота на засове.

Мы стояли посреди ночного города, грязные, голодные и опоздавшие.

— Ля… — выдохнул Спица.

— Ноги в руки! — рявкнул я. — Бегом!!!

Мы неслись по темным улицам, сбивая дыхание. Наконец свернули в тот самый глухой, пыльный проулок, куда выходила черная лестница приюта.

Здесь было темно, хоть глаз выколи. Я на ощупь нашел шершавую стену. Сердце бухало в горле, отдаваясь в висках. Если кто-то заметил приоткрытую дверь или просто пнул камешек, которым я её подпер…

Пошарил рукой по низу двери, пачкая пальцы в дорожной грязи.

Есть! Камень был на месте.

Потянул тяжелую, рассохшуюся створку на себя. Она подалась с тихим, жалобным стоном.

— Ныряем, — выдохнул я. — Быстро.

Мы просочились внутрь, в сырую, затхлую темень служебной лестницы. Здесь несло гнилым деревом, пылью и крысиным духом.

— Дверь прикрой, — шепнул я Васяну, который заходил последним. — Только чтоб не хлопнула.

Мы начали подъем. Ступени здесь были крутыми и скрипучими, рассчитанными на торопливую прислугу, а не на крадущихся воров. Приходилось ступать на самые края, вжимаясь в стену, где доски меньше «гуляли».

Поднялись на самый верх, упершись головами в низкий потолок. Я толкнул люк плечом. Он неохотно поддался, осыпав нас трухой.

Сквозь слуховое окно падал тусклый лунный свет.

Я подошел к толстой деревянной балке — третьей от трубы. Просунул руку в щель между деревом и кирпичной кладкой, проверяя глубину. Идеально. Сухо и незаметно.

Полез в карман и выгреб добычу, спрятал.

После чего повернулся к парням.

— Слушайте меня внимательно, — сказал, глядя каждому в глаза. — Это наш общак. На черный день. На подкуп, на еду, на побег — если прижмет.

— Общак… — повторил Васян, словно пробуя новое слово на вкус.

— Взять отсюда можно только с общего согласия. Кто крысятничать начнет — пожалеет. Поняли?

Они молча кивнули.

— Вот теперь всё. — Я отряхнул руки. — А теперь вниз. Через кладовку. И молитесь всем святым, чтобы Спиридоныч уже храпел в своей каморке.

Спуск прошел быстрее, но напряжение росло с каждым шагом. Мы шли по другой лестнице — той, что вела внутрь, в продуктовую кладовую.

Прокрались между мешками, стараясь не задеть пустые ведра, которые могли загреметь на весь этаж.

Выход в коридор. Самый опасный момент.

Я приоткрыл дверь кладовой на щель. Вроде тихо. Шепотом велел:

— Идем.

Мы выскользнули в холодный, гулкий коридор первого этажа и на цыпочках, гуськом, двинулись дальше мимо каморки дядек.

— Порядок, — выдохнул Грачик. — Пронесло…

— Заходим с рожами «кирпичом», — проинструктировал я. — Если кто проснется и спросит — ходили до ветру. Все разом.

Надежда проскочить незамеченными умерла через три шага, как только мы свернули за угол.

Прямо перед входом на табурете сидел Спиридоныч. Рядом с ним на тумбочке чадила керосиновая лампа.

Услышав наши шаги, он медленно поднял тяжелую голову. В глазах не было ни злобы, ни удивления — только усталость.

— Явились, — не спросил, а констатировал он. — Полуночники хреновы…

Мы застыли, как кролики перед удавом.

— Спиридоныч, мы… — начал Спица, мгновенно включая режим «бедный сиротка». Голос его задрожал, стал жалобным. — С работы… Задержали!

Легенда была так себе, шитая белыми нитками, но хоть что-то. Учеников действительно часто гоняли допоздна, и хозяева мастерских творили, что хотели. Это здесь никого не удивляло.

Дядька смерил нас мутным, тяжелым взглядом. Почесал небритый подбородок.

— Мастера, значит… Ну, допустим.

Перевел взгляд на Васяна, который старательно втягивал голову в плечи, пытаясь казаться меньше.

— С ними, — кивнул он на парней.

— Понятно. Опоздали, бывает. Завтра у мастера спрошу. А вот ты…

Он тяжело, с кряхтением поднялся с табурета. Тень качнулась на стене, накрывая меня с головой.

— А ты, Тропарев? Ты ж вроде у нас больной. «В лежку лежу, помираю», говорил? Утром подыхал, а к ночи воскрес?

Я выпрямился, стараясь выглядеть как можно увереннее. Врать надо было быстро и нагло.

— Так я лечиться ходил, Спиридоныч, — выдал заранее заготовленную ложь, глядя ему прямо в переносицу. — К бабке-знахарке, на Сенную. Она заговор сделала, чтоб завтра встать мог и в мастерскую пойти. Вы ж сами говорили — дармоедов не терпите. Вот я и пошел, через силу… Заплутал немного на обратном пути.

Спиридоныч поднялся и подошел ко мне вплотную. Керосиновая лампа качнулась в его руке, осветив мое лицо — грязное, с размазанной сажей под глазами. Он прищурился, разглядывая меня, как диковинного жука.

А потом вдруг потянул носом воздух. Раз. Другой. Шумно, с присвистом.

Его лицо изменилось. Усталое равнодушие сменилось недоброй, жесткой ухмылкой.

— К знахарке, говоришь? Лечиться?

Он ткнул толстым, пахнущим махоркой пальцем мне в грудь, в самую середину прокопченной у костра куртки.

— А чего ж от тебя, «болезный», дымом несет, как от бродяги с обжорки? А? Кострами лечился? Или, может, савотейки на углях пек?

Ну зашибись. Штирлиц еще никогда не был так близок к провалу. Запах. Я совсем забыл про едкий дым костра под мостом, которым пропиталась одежда, пока мы ели раков. Алиби рассыпалось в прах. Сгорели мы, поймал дядька за руку, и крыть нечем.

К тому же в животе у Васяна громко заурчало — молодой организм требовал своего, не понимая драматизма момента. Этот звук в тишине коридора прозвучал как пушечный выстрел.

Спиридоныч тяжело вздохнул, будто я лично оскорбил его своей глупой, неумелой ложью.

— Всё ясно. Шлялись. Бродяжничали.

Он отступил на шаг, убирая руку с моего плеча, и махнул в сторону двери дортуара.

— А ну по койкам. Ужин вы пропустили — будете теперь животами бурчать до утра, чтоб неповадно было шляться.

Парни, не веря своему счастью, шмыгнули мимо него в спасительную темноту спальни. Я тоже потянулся за ними, надеясь, что отделался малой кровью.

Но в спину мне ударили слова, тяжелые, как приговор судьи:

— А ты, Тропарев, погоди радоваться. Завтра свое сполна получишь. Я Владимиру Феофилактовичу с утра доложу. Хватит с тобой нянчиться. Розги по тебе давно плачут. Завтра ввечеру, после работы, выпорем тебя так, что неделю на задницу сесть не сможешь. А теперь — пшёл!

Дверь захлопнулась за нашими спинами. Грохот засова оглушил в тишине.

Мы стояли в темноте спальни, слушая сопение сорока дрыхнущих пацанов. Воздух был тяжелым, спертым, пропитанным запахом немытых тел и ночных горшков.