Девушка застыла, прижав руки к разорванному вороту платья. Она смотрела на лежащую у ее ног тушу расширенными от ужаса глазами. В полумраке лицо казалось белым, мертвенным пятном.

«Готов», — холодно констатировал я, останавливаясь и тяжело дыша. Руки слегка подрагивали. Но дело было сделано.

Я подскочил к ней, хватая за холодное запястье. Времени на сантименты не было. Если этот боров очухается или на шум прибегут другие — нам конец.

— Бежим! — рявкнул я ей в лицо. — Быстро!

Мы пробежали всего на полсотни шагов, завернув за угол, когда девчонка вдруг уперлась. Она затормозила так резко, что подошвы проскользили по грязи, и попыталась вырвать руку из моего захвата.

— Пусти! — задыхаясь, крикнула дурында. Глаза на мокром от слез лице казались бешеными. — Корзина! Там же корзина с шитьем осталась!

Я дернул её на себя, не давая рвануть обратно.

— Те чё, жить надоело⁈ — рыкнул я. — Плевать на корзину! Уходим!

— Ты не понимаешь! — Она вцепилась в мой рукав с неожиданной силой. — Там заказ! Батистовое шитье для барыни! Если потеряю, мне век не расплатиться! Хозяйка в долговую яму посадит!

Да ёп твою мать!

Я заглянул ей в глаза и увидел, что девчонку трясет уже не от страха перед мужиком, который только что пытался её изнасиловать. Это был другой страх. В этом веке экономическое рабство пугало почище любого ножа.

В этот момент за углом послышался тяжелый, сбивчивый топот. Я напрягся, сжимая кистень. Но из темноты вынырнули свои.

— Сеня! — выдохнул Васян, тормозя юзом. — Ты его… того? Убил?

В их глазах я читал смесь дикого восторга и страха. Они видели, как рухнула та гора мяса.

Девчонка снова дернулась в сторону тупика.

— Сам схожу, — отрезал я, принимая решение. — Один. Так тише будет. Васян, держи её. Если кто чужой: гаврила или фараон, — появится, хватайте девчонку в охапку и тикайте сразу. Меня не ждите.

После чего развернулся и нырнул обратно в темноту.

В тупике было тихо, только снизу доносилось булькающее, хриплое дыхание. Мастеровой лежал в той же позе — мордой в грязи, раскинув руки.

Я подошел не таясь. Присев на корточки, потрогал шею. Жилка бьется. Ровно, мощно.

«Жить будет, — хмыкнул про себя . — Просто свет выключили. Скажи спасибо, что я тебя в грязи не утопил, урод».

Но и уходить пустым не хотелось, раз пришлось возвращаться.

Оглянувшись, я быстро начал шмонать его одежду.

В кармане широких портов звякнуло. Пальцы скользнули внутрь, нащупывая металл. Я выгреб все подчистую.

В темноте не разглядеть, но на ощупь — пятака три меди и что-то покрупнее. Серебро. Кажется, ламышник — полтинник.

Негусто, но для сирот целое состояние.

Небрежно ссыпав монеты в карман, я прижал их ладонью, чтобы не звякали. Совесть молчала. Этот ублюдок только что хотел сломать жизнь девчонке. Считай, легко отделался.

Оглядевшись, я поднял валявшуюся у стены плетеную корзину.

Грубо затолкав материю обратно, бросил последний взгляд на поверженного гиганта и быстрым шагом направился к выходу.

— Ну что? — шепотом спросил Грачик, когда я вынырнул к ним.

Увидев корзину в моих руках, девчонка всхлипнула.

— Проверяй, — коротко бросил я, сунув ей добычу. — Всё на месте?

Она судорожно ощупала сверток.

— Да… Вроде да. Грязная немного сбоку, но шитье цело… Господи, спасибо…

— Тебя как звать-то? — глянул я на нее.

— Варя, — протянула она.

— Пошли отсюда, — скомандовал я. — Быстро. Веди, красавица. Куда тебе этот клад доставить надо? Проводим. Одной тебе сейчас только на беду напороться.

Варя кивнула, трогательно, как ребенка, прижимая корзину к груди.

Поминутно оглядываясь, мы двинулись прочь с проклятого места.

— Ох, дура я, дура я набитая… — бормотала Варя, пока мы почти бегом направлялись к набережной Фонтанки. — Думала срезать через дворы. Хозяйка, мадам Попова, ужас как серчает, если срок пропустишь!

Она прижимала корзину так, словно там был не кусок тряпки, а золотой слиток.

— А там батист! — повернула Варя ко мне бледное, все еще перепачканное грязью лицо. — Тончайший, французский! Две ночные сорочки шитые. Если бы этот ирод их порвал или запачкал… Я бы год бесплатно спину гнула, отрабатывала!

— Ладно, все уж позади, — буркнул я. — Ты лучше скажи, нам долго еще пилить? Темнеет. В приют опаздываем, ворота скоро на засов.

— Да вот, рядом! — махнула она рукой. — Доходный дом купца Елисеева, черный ход. Сдаю работу и… ой, мамочки, а вы что, приютские?

— С «Шаховского», — подал голос Спица, шмыгая носом.

Варя споткнулась на ровном месте и посмотрела на нас с какой-то новой, острой жалостью.

— Приютские… Я сама в том году с Ольгинского выпускалась. Знаю, как у вас там… не сахар.

Мы вышли на широкую улицу. Здесь уже горели газовые фонари, а булыжник был уложен ровно, без зияющих ям. Варя юркнула в боковую подворотню, ведущую к черному ходу богатого дома.

— Ждите здесь, — шепнула она, поправляя сбившийся платок. — Прислуге через парадное нельзя. Я мигом!

Она скрылась. Мы остались в сыром, гулком колодце двора.

И тут нас накрыло.

Из приоткрытого полуподвального окна кухни, забранного решеткой, несло так, что у меня самого рот наполнился слюной. Пахло ванилью, сдобным тестом, топленым молоком и жареным мясом с луком.

Это был запах другой жизни — сытой, недостижимой, где нет баланды и вшей.

— У-у-у… — тихо заскулил Васян, втягивая воздух носом, как гончая. — Едою тянет… Телятиной, кажись…

В его животе заурчало так громко и требовательно, что эхо, казалось, отскочило от каменных стен.

Грачик нервно переминался с ноги на ногу, косясь на полоску темнеющего неба над крышами.

— Сеня… — заныл он. — Мы попали. Точно попали. Ужин в приюте уже все, тю-тю. Спиридоныч шкуру спустит…

— Не спустит, — отрезал я, хотя сам понимал: дело — швах. — Заткнись и жди.

Дверь черного хода скрипнула. На пороге появилась Варя. Лицо её сияло, даже грязь на щеке казалась не такой заметной. Видимо, барыня осталась довольна и не заметила, что упаковка побывала в помойке.

— Уф! Сдала! — выдохнула она, спускаясь к нам. — И даже не ругалась, представьте!

Она торопливо развязала узелок носового платка. Там звякнула мелочь.

— Ребята… — Девчонка посмотрела на нас, задержав взгляд на моем лице. — Если б не вы… Пропала бы я. Вот. Возьмите гривенник. Купите себе булок… или что хотите.

Она протянула мне на ладони серебряную монетку. Десять копеек.

Бешеные деньги для нас. На них можно набить животы всей нашей компании. Можно купить булок или обрезков колбасы…

Васян дернулся. Его огромная, грязная рука непроизвольно потянулась вперед. В глазах читался откровенный, животный голод. Грачик тоже жадно уставился на серебро.

— Берите, берите! — настаивала она. — Это честно! Заслужили!

Я поймал тяжелый взгляд Васяна. Секунда — и он возьмет монету.

И мы станем кем?

Нас поблагодарили, нам заплатили — и забыли.

А мне нужно было другое — связи. Я хотел иметь своих людей в городе. Дружба и долг стоят дороже.

Я спокойно, но жестко отвел руку Васяна.

— Убери граблю, — сказал ровно.

Васян скрипнул зубами, мышцы на челюстях заходили ходуном, но руку опустил.

— Ты чего? — растерялась Варя. — Мало?

— Мы со своих денег не берем, — сказал я, глядя ей прямо в глаза.

Слова эти прозвучали, быть может, слишком пафосно для пятнадцатилетнего оборвыша, но сработали безотказно.

— Не за деньгу полезли. А потому что не смогли пройти мимо. К тому же ты приютская, мы тоже. Сирота сироту не грабит.

Варя замерла. Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, и в них плескалось неподдельное удивление, смешанное с уважением. В её мире, где каждый норовил урвать кусок, где за копейку глотку грызли, такие жесты были редкостью.

— Чудной ты, Сеня… — тихо произнесла она, пряча монетку обратно в узелок. — Взрослый какой-то. Ну, спасибо тебе… Век не забуду.