— Говорю, зря на рожон лезешь, — поправился я, меняя интонацию на более низкую, угрожающе-спокойную. — Мы не фраера залетные. И не алешки, чтоб нас шпынять.

Он прищурился. Слово «фраер» было южным, одесским, но, видимо, уже добиралось до Питера через гастролеров. Он что-то почуял.

— Ишь, какой… А я гляжу, ты не простой, хоть и шкет. Где нахватался?

— Жизнь научила, — уклончиво ответил я. — Короче. Мы жрать хотим. В натуре… тьфу, в смысле, кишки к спине прилипли. Вот и шастаем. Ходим, никого не трогаем. Если задели чем — ну, извиняй, не со зла. Не знали, что вы это место держите. Чего нам бодаться-то?

Я сделал паузу и кивнул наверх, туда, где за пакгаузами виднелись фуражки охраны.

— Опять же, казачки тут у вас под боком… А ну как услышат, что мы шум подняли? А мы-то и впрямь приютские, казенные. Будете нас бить — прибегут. Загребут всех, — давил я. — Нас-то просто выпорют, не привыкать. А вас? В дядин дом[3] сдадут. Или в варнаки запишут, если старые грешки найдут. Оно тебе надо, Кремень? Из-за пары драных штанов свободой рисковать?

Последний довод про тюрьму явно произвел на Кремня впечатление. Я не просил, не угрожал. Просто выдавал расклад. Он молчал, изучающе глядя на меня.

— Да давай их ашмалаем[4]… — высунулся было вновь мелкий шпендрик, но Кремень не глядя сунул ему в рожу грязную пятерню, и тот, пискнув, скрылся за спинами.

— У кого брать? — Я развел руками, показывая наши казенные обноски. — В приюте голяк. Шаром покати. А тырить на улице… Ты ж видишь, что кругом. Чуть что — в околоток потащат. А нам это без надобности. Мы не драться сюда пришли, — продолжал я, чувствуя, что лед тронулся. — Ты знаешь, как кормят в приюте? Водой пустой. Зачем нам с вами сцепляться? У вас тут река, рыба! Маза[5] есть… Вместе.

— Маза… — протянул Кремень. — Так вы мазурики, что ль?

Ну, наконец-то, дошло. Определил в «свои», хоть и с натяжкой. Слово «мазурик» было самым верным. Плут, воришка, свой человек.

— Фартовые[6] мы, — твердо сказал я. — А на шмот наш не смотри.

Кремень спрятал свое стекло в карман.

Напряжение сменилось осторожным, хищным любопытством.

— Ну, коли так… — Он смерил меня взглядом, в котором уже не было желания немедленно пустить мне кровь, зато проснулся коммерческий интерес. — Отчего и не погуторить? Только, чур, если арапа заправляешь [7]— я тя сам гостинцем отоварю! — Он кивнул на своих ребят, и я увидел, как один из них неохотно разжал кулак, в котором лежал увесистый булыжник.

— За слова отвечаю, — коротко бросил я.

Кремень сплюнул под ноги.

— Ну, пошли, Пришлый… — хмыкнул он, оценивающе оглядывая нашу четверку. — Раз голодный, значит, пошли, похрястаем. Глянем, чего будет.

Васян напрягся, сжимая кулаки, но я остановил его коротким, тяжелым взглядом. Это было приглашение… или проверка на вшивость. И мы молча пошли за местными, нырнув в узкий, пахнущий сыростью пролом в кирпичной кладке. Их место оказалось прямо под мостом, перекинутым через Обводный.

Нас встретила стылая сырость, смешанная с едким дымом от костерка, тлеющего в углу на груде закопченных кирпичей. Тут же в беспорядке валялись кучи грязного тряпья, какие-то доски, дырявые ведра — все, что тащит в нору городская крыса.

На огне, подвешенный на проволоке, чернел мятый котелок, в котором бурлило варево. Один из босяков сбил с него крышку палкой. В нос ударил густой, терпкий дух.

Не ресторан «Максим», конечно. Вареные раки! Красные, исходящие паром.

Кремень выудил одного, самого крупного, обжигая пальцы, и небрежно протянул мне.

— На, похрястай, раз брюхо свело.

Я принял угощение. Спокойно, без суеты оторвал хвост, очистил от хитина и впился зубами в белое, упругое мясо. Желудок тут же свело сладкой судорогой. Ни один лангуст под соусом термидор в Рио не казался мне сейчас таким вкусным, как этот рак, выловленный в Обводном канале и сваренный без щепотки соли.

— Думал, в приюте-то сытнее, — хмыкнул Кремень. Он уселся на какой-то перевернутый ящик, явно украденный из лавки, и принялся с хрустом дробить панцирь, поглядывая на нас.

— Казенные харчи, все дела. Баланда серая, — ровно ответил я, выплевывая кусок панциря. — Вода с капустным листом. Тарелку заставляют вылизывать, чтоб добро не пропадало, а толку-то.

Грачик, видя, что нас не бьют, а кормят, осмелел и подошел к огню, грея руки:

— У нас за лишнюю крошку хлеба, если дядька увидит, — в карцер на ночь. На голый камень, в темноту.

Один из босяков, щербатый, криво усмехнулся, вытирая нос рукавом:

— Зато у вас крыша есть. И не дует. А мы как псы: где ночь застанет, там и логово. Летом еще ладно, можно и в обжорке[8] перекантоваться, а вот зимой… Зимой, братцы, дубаря даем десятками.

— Зато вас не порют дядьки по субботам для острастки, — мрачно буркнул Васян, машинально потирая спину.

— Нас не порют, — согласился Кремень, высасывая клешню. — Дядек над нами нету. Зато нас кто хошь учит. И гаврила[9] метлой, и гужеед кнутом перетянет, если под колеса сунешься. А уж фараоны… Без всяких правил. Кому как повезет — кто в канаву, а кто и на погост.

Он кивнул на мою перевязанную голову, где сквозь тряпку проступило пятно.

— Это где тебя так приложили?

— Мастер, — коротко ответил я. — Деталь ему не понравилась.

— Бывает. А у нас за ошмалаш чужого кармана можно и перышко под ребро схлопотать, — так же просто, как о погоде, сказал Кремень.

Мы жевали жесткое мясо речных падальщиков, и напряжение потихоньку уходило. Хоть мы и были из разных миров: они вольные бродяги, мы казенные узники, — но говорили на одном языке. Языке голода и боли. Мы были не врагами, а просто разными стаями одного вида в этом каменном лесу.

— Лады. — Кремень вытер жирные руки о штаны, нарушая тишину. — Так вы чего сюда приперлись-то, мазурики?

— Рыбы половить. Снасти поставить, — угрюмо ответил Васян, доедая своего рака.

— Места эти у реки наши, — веско заметил вожак. — Мы тут ночуем. Но река длинная, мы там не каждый день бываем. Там, ниже, за поворотом, щука берет. Но уговор такой: если мы придем, а вы там — улов пополам. Поняли?

— Поняли, — кивнул я. — Только раз так, котелок — с вас. У нас казенной посуды нет.

— Подходяще! — чуть подумав, согласился Кремень. — Небось не прохудится. Дровишек только принесите, а то лень собирать.

— Слушай, — вдруг вспомнил я содержимое приютской кладовки. — А может, вам соли надо? Или крупы какой? Гречки?

Глаза Кремня жадно блеснули.

— Соли? Это дело! Соль денег стоит. Это пригодилось бы! — Он даже привстал. — А чем еще поразжиться там можно?

— Покумекать надо. Глядишь, и накидалища какие найдем, вам на зиму, — закинул я удочку. — Старые шинели или дерюгу какую.

— За накидалище я тебя расцелую, Пришлый, — серьезно сказал Кремень.

Вдруг массивные деревянные балки над нашими головами мелко задрожали. Сверху раздался нарастающий, зубодробительный грохот, лязг железа и тяжелое, ритмичное шипение. Весь мост буквально заходил ходуном, с него посыпались труха, сажа и дорожная пыль, просачивающаяся сквозь щели настила прямо в котел. С непривычки это было жутко — казалось, что прогнившие опоры сейчас подломятся и вся эта махина рухнет в канал, похоронив нас заживо.

Грачик вжал голову в плечи, закрываясь руками, а Спица побелел, вжимаясь спиной в склизкую опору моста.

Кремень же и бровью не повел. Он лишь сплюнул в сторону и ухмыльнулся, глядя на наши перекошенные физиономии.

— Не дрейфь. Это паровик летит.

— Кто? — переспросил Спица, отряхиваясь от пыли.

— Машина паровая. По рельсам ходит. Скоро смена на заводе заканчивается, вот он за работными и пришел. Сейчас пустой, а обратно битком пойдет.

Любопытство пересилило страх. Мы осторожно выглянули из-под моста. По набережной, громыхая на стыках, ползло чудовище. Маленький, коренастый паровоз, наглухо обшитый железным коробом, чтобы не пугать лошадей. Он пыхтел, изрыгая из короткой трубы клубы жирного черного дыма и снопы искр, и натужно тащил за собой вереницу тяжелых вагонов. Выглядело это игрушечно и грязно одновременно. Паровик со свистом выпустил струю пара, обдав набережную белым облаком. До нас донесся запах раскаленного масла, мокрого металла и угольной гари. Тяжелый, удушливый запах надвигающегося железного века. В моем прошлом мире он уже умер, а здесь — только рождался, скаля стальные зубы. Мы провожали его взглядами, пока он не скрылся за поворотом, оставив в воздухе шлейф сажи.