— Справедливость требует крови. Справедливость требует боли. Справедливость требует того, чтобы те, кто причинил боль, сами её почувствовали в полной мере, без преуменьшения, без жалости.

Стены начинают дрожать.

Елена понимает: это не просто слова. Это угроза, это предупреждение, это то, что придётся пережить, если она откроет цепи.

Но она не останавливается.

Вместо этого она говорит в пустоту, говорит Морене, говорит самой себе:

— Я знаю, — кричит Елена, и её голос звучит как молодой, но как твёрдый, как голос, который решил, что цена того стоит. — Я знаю, что плата будет велика. Я знаю, что некоторые будут страдать. Я знаю, что справедливость не спасает — она судит. Но я также знаю, что если оставить тебя в цепях, будут страдать все. И это более несправедливо.

Елена делает ещё один шаг вперёд, в глубину подземелья.

— Если справедливость требует крови, то вот моя кровь, — говорит она, и когда она это говорит, из её ладони начинает течь кровь, капель за каплей, кровь, которая хранит в себе магию, которая хранит в себе выбор. — Если справедливость требует боли, то вот моя боль. Требуй, что хочешь. Но только отпусти чаще.

Голос Морены стихает.

Но перед тем как исчезнуть, Елена слышит последнее слово:

— Я ждала этого, дочь Ветра. Я ждала того, кто придёт не просить у меня справедливости, а предложить ей свою жизнь.

Из воздуха подземелья выходит фигура.

Женщина в офицерской шинели, женщина с ледяными глазами, женщина, которую Елена видела только на фотографии, но которую она знает, потому что её кровь течёт в её венах, потому что её выбор течёт в её магии.

Анна.

Первая Хранительница. Та, которая остановила Замерзание. Та, которая умерла от холода в сердце.

Её голос звучит как ветер, как шёпот листьев, как звук, который был до рождения её самой, как голос поколений, которые идут позади.

— Ты думаешь, я спасла Россию? — спрашивает Анна, и смотрит Елене в глаза с той же прямотой, с которой смотрела бы сестра, мать, та, кто прожил жизнь до конца и имеет право говорить правду о её смысле. — Ты ошибаешься, моя наследница.

Анна шагает ближе, и с каждым её шагом в подземелье появляются образы:

Анна, стоящая перед Скипетром, её руки, положенные на кристалл, холод, который вытягивает из неё жизнь, год за годом, день за днём.

Анна, видящая боль России, видящая страдания народа, и решающая, что лучше их замораживать, чем видеть.

Анна, умирающая, не от врага, а от собственного выбора, от того холода, который она впустила в своё сердце, думая, что спасает других.

— Я не спасла Россию, — продолжает Анна. — Я заморозила её боль. Я взяла все страдания, всю муку, всё отчаяние, всю печаль русского народа и запечатала их во льде. Я сказала: "Пусть они спят. Пусть они не чувствуют. Пусть они забудут".

Анна подходит и кладёт руку на плечо Елены.

Её рука холодная, как смерть, но в этом холоде есть тепло, тепло покаяния, тепло понимания, тепло того, что приходит в конце.

— Но боль, которая не прожита, не проплачена, не признана, не прощена, превращается в яд, — говорит Анна, и в её голосе есть печаль поколений, печаль того, кто видел последствия своего выбора, печаль матери, которая поняла слишком поздно. — Яд, который медленно, по годам, по столетиям, отравляет землю, отравляет людей, отравляет самую магию, которая должна их защищать. Яд, который создаёт в конце концов того врага, который в необходимости существует.

Анна смотрит на Елену долгим взглядом.

— Я был трусом, — говорит она, и эти слова звучат как признание, как исповедь, как то, что давит на совесть столетия. — Я выбрала холод, потому что он был проще, чем боль. Я выбрала забвение, потому что оно было легче, чем прощение. Я выбрала смерть, потому что жизнь требовала слишком много мужества.

Анна берёт лицо Елены в свои холодные руки.

— Ты — не трус, дочь льда. Ты выбираешь путь, который сложнее, чем оба крайности. Ты выбираешь баланс. Путь, который требует от тебя каждый день делать выбор, требует от тебя каждый день жить, требует от тебя каждый день быть.

Анна отступает назад.

— Освободи Скипетр. Даже если это убьёт тебя. Даже если это разрушит всё, что ты знала. Даже если это означает конец мира, какой ты его знала. Потому что холод, который не признаёт боль, — это не холод. Это хаос, замороженный в форму порядка.

И Анна исчезает, как дым, как воспоминание, как то, что было, но больше не может быть, потому что пришло время её отпустить.

Елена и её товарищи становятся в круг, прежде чем спуститься на последний уровень, туда, где находится Скипетр.

Данила смотрит на неё.

— Я хочу спросить, — говорит он, и его голос звучит не как боец, а как человек, который выбрал быть рядом с ней несмотря на всё. — Я хочу спросить, боишься ли ты?

Елена думает о ответе.

— Да, — говорит она честно. — Я очень боюсь. Я боюсь того, что произойдёт. Я боюсь того, что люди будут страдать. Я боюсь того, что это может быть ошибкой. Я боюсь того, что я одна, что я недостаточно сильна, что я недостаточно мудра.

Данила кивает.

— Хорошо, — говорит он. — Страх означает, что это важно. Если бы ты не боялась, я бы не верил, что ты готова.

Айгуль берёт Елену за руку.

— У меня есть вопрос, — говорит она. — Если это будет означать конец войны, конец страданий кочевников, но также конец Ксении, конец её жизни, готова ли ты к этому?

Елена смотрит на Айгуль.

— Ксения не должна умирать, — говорит Елена. — Потому что её смерть просто запустит новый цикл мести, новую войну. Ксения должна жить, должна видеть последствия своих выборов, должна нести ответственность.

Айгуль кивает.

— Тогда мы идём, — говорит она, и протягивает руку в центр круга, к сердцу их единения.

Буран, оставаясь в человеческой форме, кладёт свою руку поверх руки Айгуль.

— Я не знаю, что будет, когда цепи разломаны, — говорит он, и в его голосе звучит древняя мудрость. — Но я знаю, что если этого не сделать, то будет ещё хуже. Бездействие — это тоже выбор. И этот выбор — это выбор смерти.

Домовой кладёт свою руку, сделанную из тени и света, поверх рук всех трёх.

— Я был с вашим родом столетия, — говорит он. — Видел Анну, видел Марию, видел Евдокию. И никогда не видел никого, кто был бы готов сделать то, что готова сделать Елена. Готовит не за вознаграждение, не за признание, а потому что это правильно.

Четверо смотрят друг на друга.

И в этот момент они все чувствуют это — чувствуют, как их магии соединяются, как их выборы становятся единым, как их пути становятся одним путём.

Третьим путём.

Когда они спускаются на последний уровень, когда они проходят последние коридоры, происходит что-то невероятное.

Кремль начинает трансформироваться.

Не быстро. Медленно, как таинство, как превращение, как рождение новой жизни из старого льда.

Лёд на стенах не тает. Вместо этого он становится живым. Лёд начинает светиться третьим светом. Лёд начинает танцевать, как если бы он был не замёрзшей водой, а музыкой, замороженной в кристалл.

На стенах начинают расти цветы. Не настоящие цветы. Цветы изо льда. Цветы, которые светят, как если бы они содержали внутри себя солнце.

Архитектура Кремля, которая была геометрической, холодной, идеальной, начинает смягчаться. Углы становятся мягче. Линии становятся волнистыми. Город, который был создан для контроля, начинает трансформироваться в город, созданный для жизни.

На потолке коридора появляется небо. Не обычное небо. Небо, которое содержит в себе одновременно ночь и день, луну и солнце, звёзды и облака. Небо, которое показывает баланс, показывает третий путь, показывает то, что было невозможно.

Люди Кремля, те, кто ходил по этим коридорам, начинают пробуждаться.

Не буквально пробуждаться ото сна. Пробуждаться от того состояния, в котором они жили — состояния консервации, состояния, когда жизнь была заморожена, когда выбор был заморожен, когда человеческая душа была заморожена.