— Это нелогично. Чаща полна буреломов, там могут быть топи. Просека безопаснее. Мы не можем позволить себе заблудиться.

— Именно поэтому я и иду налево, — ответила Елена, глядя в зеленоватый мрак меж елей. — Лес не стал бы предлагать легкий путь, если бы он был верным. Это ловушка доверия. Леший сказал: «Если пойдешь с ложью в сердце — заведет в болото». А ложь бывает разной. В том числе — ложь легкого выбора. Логика — это хорошо. Но здесь, кажется, нужна другая правда.

Она увидела, как в его глазах мелькнуло что-то — не гнев, а скорее уважение, смешанное с долей раздражения. Он, профессиональный воин, привыкший к тактике и стратегии, столкнулся с интуицией, которую не мог проверить.

— Ты уверена? — переспросил он, и в его голосе не было вызова, был лишь вопрос.

— Нет, — честно призналась Елена. — Но я чувствую, что это правильно.

Она не стала ждать его ответа и шагнула под сень густых крон. Воздух здесь был густым, пахлым хвоей и влажной землей. Данила, помедлив с секунду, молча последовал за ней. Его молчание было красноречивее любых слов. Он принял ее решение.

Они шли час, продираясь сквозь низко нависшие ветви, обходя замшелые валуны. Ветка ольхи в руке Елены оставалась холодной. Внезапно позади них, со стороны просеки, донесся отдаленный, но отчетливый звук — глухой удар, будто рухнуло огромное дерево, а за ним — тревожный, быстро удаляющийся топот, похожий на бегство стада чего-то крупного. Данила остановился, прислушался, его рука инстинктивно легла на рукоять ножа.

— Бурелом, — констатировал он. — Или что-то, его имитирующее. На просеке было неспокойно. Ты была права.

Елена лишь кивнула, но внутри ее что-то ёкнуло от странного удовлетворения. Она не ошиблась. Она доверилась не логике, а чутью, и лес это признал. Это была ее первая маленькая победа не над кем-то, а над самой собой, над своим страхом ошибиться.

Второе испытание ждало их у небольшого, но зловонного болотца, преградившего путь. Вода стояла черная, маслянистая, покрытая зеленоватой пленкой ряски. Кочки выглядели ненадежными, зыбкими. И посреди этой трясины, на полузатопленном бревне, сидела старуха. Вернее, нечто, ее напоминающее. Существо было маленьким, ссохшимся, с кожей цвета тины и длинными, спутанными, как водоросли, волосами. Ее пальцы, длинные и костлявые, были перепончатыми. Это была кикимора.

Она не двигалась, лишь смотрела на них круглыми, совершенно черными, бездонными глазами, в которых не было ни зрачков, ни белков.

— Проход через мое болото платный, — просипела она, и ее голос был похож на звук пузырей, лопающихся в грязи.

— Мы можем обойти, — быстро сказал Данила, его поза стала боевой. Он шагнул вперед, заслоняя Елену.

— Нельзя, — тихо сказала Елена, кладя руку ему на локоть. — Смотри.

Она указала взглядом на края болота. Справа и слева чаща смыкалась в непроходимую, колючую стену из елей и буреломника, опутанную колючей проволокой ежевики. Болото было единственным путем.

— Обойти нельзя, — кикимора скалилась, обнажая мелкие, острые, как иглы, зубы. — Или платите, или становитесь частью моего болота. Новые кочки всегда нужны. Особенно крепкие, — она облизнулась, глядя на Данилу.

— Что ты хочешь? — спросила Елена, делая шаг вперед, опережая возможную агрессию спутника.

— Золото? Серебро? — ухмыльнулась кикимора.

— Она шутит, — шепотом предупредил домовой из рюкзака, его голосок дрожал от страха. — Болотные духи презирают металл. Он для них мертвечина.

— Хлеб? Соль? — предложил Данила, не отводя от нее взгляда.

— Соль? На моей земле? — кикимора фыркнула, и из ее ноздрей вырвался маленький пузырь серого газа, пахнущего тухлыми яйцами. — Я не глупа. Я знаю, кто вы. Морозник и Ветрова. У вас есть кое-что получше. Нечто… душевное.

— Говори, — потребовала Елена, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

— Смех, — выдохнула кикимора, и ее черные глаза замерцали жадным огоньком. — Настоящий, искренний, человеческий смех. Тот, что рождается в сердце, а не в горле. Его так редко услышишь в этих лесах. Все стали серьезными, озабоченными… скучными. Отдайте мне ваш смех, и я проведу вас по надежным кочкам.

Елена замерла. Смех? У нее не было поводов смеяться уже очень давно. Она посмотрела на Данилу. Тот стоял с каменным лицом, в его глазах читалась готовность к бою, но не к такому абсурдному требованию. «Он не умеет смеяться», — с внезапной ясностью поняла она. Его смех был бы фальшивым, и кикимора это почувствует.

И тут ее осенило. Она закрыла глаза, отбросив все — страх, усталость, тяжесть пути. Она искала в памяти не свою улыбку, а чужую. Самую чистую, самую беззаботную. И нашла.

— У моей бабушки, Евдокии, был особый смех, — тихо начала она, не открывая глаз. — Он был негромким, грудным, и всегда звучал, когда она пила чай из своего старого, потрескавшегося блюдца. Она говорила, что в трещинах живут домовые, которые щекочут ей губы. И она смеялась. Не потому что было смешно, а потому что была счастлива в этот миг. Простому, утреннему мигу. Запаху иван-чая, скрипу половиц, лучу солнца на столе. Я отдаю тебе этот смех. Эту память о счастье. Эту эссенцию безмятежности.

Она мысленно протянула этот образ, это теплое, светлое чувство, этот отголосок утраченного рая. Кикимора наклонила голову, прислушиваясь к незримому потоку. Ее уродливое лицо странным образом смягчилось, уголки рта поползли вверх в подобии улыбки. Она кивнула.

— Достаточно. Старое счастье… оно пахнет особенно сладко. Проходите.

Она махнула своей костлявой рукой, и на поверхности болота, будто из ниоткуда, появилась вереница крепких, надежных кочек, выстроившихся в идеальную тропу. Они перешли на другую сторону, даже не замочив сапог.

— Спасибо, — бросила Елена через плечо.

— Иди, Ветрова, — откликнулась кикимора, и в ее скрипучем голосе вдруг прозвучала неподдельная, почти человеческая грусть. — Но запомни мой урок. Если однажды сядешь на тот ледяной трон… не забудь нас, маленьких. Не забудь, что помимо великих битв и судеб мира есть место простому чаю и тихому смеху. Иначе твое сердце станет таким же холодным, как этот лёд, что ты несешь. А холодное сердце… оно не нужно ни лесу, ни болоту, ни самой земле.

Перебравшись через болото, они сделали короткий привал у ручья с чистой, студеной водой. Елена сидела на камне, глядя на струящуюся воду, и чувствовала странную пустоту на месте отданного воспоминания. Это было похоже на легкую, но постоянную головную боль в душе.

— Ты отдала ей что-то важное, — не спрашивая, а констатируя, сказал Данила. Он стоял рядом, опершись на ствол сосны.

— Воспоминание. О бабушкином смехе.

— Зачем? Я мог бы попытаться… договориться с ней иначе.

— Ты бы не смог, — покачала головой Елена. — Ты бы предложил ей что-то материальное или силу. А ей нужно было что-то человеческое. Что-то, чего у нее самой нет. Я заплатила правильную цену.

Он помолчал, размышляя над ее словами.

— Мудро. Хотя и не по уставу, — в его голосе снова прозвучала та самая, едва уловимая ухмылка.

— А по какому уставу действуем мы сейчас? — посмотрела на него Елена.

— По уставу выживания, — серьезно ответил он. — И, возможно, по уставу надежды.

Он налил ей воды в кружку и протянул. Простой жест, но в нем был ритуал, доверие. Они пили из одного ручья. Они делили путь.

Третье, и самое странное, испытание ждало их у Зеркального озера. Оно появилось внезапно, когда они вышли на небольшую, идеально круглую поляну: огромная, неподвижная гладь воды, черная и гладкая, как отполированный обсидиан. В нем не отражалось ни хмурое небо, ни темные ели по берегам. Оно было окном в никуда, порталом в иную реальность.