Я засмеялся, открыто от души. Все же он еще боролся. Честь еще не была совершенно побеждена всякими рассуждениями о поединке.

— То есть ты думал, что можешь явиться в лагерь к этим злым, угрюмым, диким русским… — Начал я, просмеявшись и смотря на него пристально. — Сказать, что ты великий мечник и славный рыцарь, и вызвать на бой предводителя этих варваров. Просто так? — Я опять чуть ли не сорвался в смех с этой гениальной логики. — То есть ты решил, что сможешь меня обмануть и убить? Ты же хотел убить меня, Луи. А когда победил я, сидишь и считаешь себя обманутым. Ох уже это ваше европейское… Только вы можете побеждать, так?

Он резко вскинул взгляд, потом опустил глаза.

Ага, вы не понимаете, это другое. Так и хотелось выдать эту фразу, не так давно в мое время вошедшую в обиход.

— Тебе страшно, француз. — Продолжил я холодно. — Тебе было страшно, когда ты умчался из своего лагеря. Ты боялся вести своих людей второй раз против моей рати. Боялся, что они не подчинятся твоему приказу, не рискнут идти в бой, и это будет удар по твоему авторитету. Что, не били вас давно, а?

— Не вы. — Процедил он сквозь зубы. — Не самозванец и его холопы.

— Ага, значит, только от рыцаря ты принимаешь победу. — Я вновь чуть не засмеялся. Все же гонор этого француза был невероятен.

Но логика «улыбайся, пусть тебя за это ненавидят» работала на ура. Я понимал, что сейчас просто свожу с ума этого напыщенного индюка своим поведением. Лучший меч Франции, полковник, решился, приехал. И получил такой трепки, что мама не горюй.

— Ты одолел меня в поединке. — Процедил он сокрушенно. — Не знаю, как тебе это удалось. Может… — Он поднял взгляд. — Колдовство?

Глаза его расширились.

Все, что не вписывается в ваше понимание, вы обзываете магией. Боже, что за народ.

— То есть тебя можно одолеть только колдовством? — Я откровенно издевался над ним.

— В поединке, в этой стране. — Он говорил тихо, сухо. Чувствовалось, что приходит в бешенство.

— Понятно. Ты слаб. Я предлагал тебе лучшие условия. Но ты сам выбрал свой путь, Луи. Гордыня, все она. И пришло время платить по счетам.

Он зло уставился на меня. В этот момент внесли бумагу, перья, положили перед ним.

— Да, теперь ты мой человек.

— И ты поверишь в это? Что я буду служить тебе? Я наемник.

— Нет. — Я сменил довольную ухмылку на злобное выражение лица. — Нет, не поверю, но совсем скоро мы пойдем с тобой и, возможно, Делагарди на Сигизмунда. Ведь именно ради этого вас послал шведский король? Не так ли?

— Завтра твои войска побегут. Понтус разгромит тебя.

— Да? Пару часов назад ты думал, что твоя рука будет тверда и ты одолеешь меня в поединке и… Что же случилось?

Он промолчал.

Уже не говорит про колдовство, это хорошо.

— Пиши свои письма. А после боя с Дмитрием и Делагарди мы еще разок поговорим.

Он пододвинул к себе бумагу и чернила, начал что-то царапать.

— И еще. Завтра ты будешь подле меня. Раз дал слово, то я заставлю тебя его сдержать.

Он тихо выругался, но глаз от бумаги не поднимал.

Признаться, я думал он будет сговорчивее. Но как-то так получилось, что упрямства и гонора в нем было очень и очень много. Ощутимо больше, чем в моем Франсуа де Рекмонте. Придется лечить. Первую пилюлю он уже получил. Даже две. От моих дозорных и от меня. Битва и, если все сложится, как я запланировал, станет уже третьей, ощутимо более солидной.

Ввели Долгорукова. Он тоже выглядел озлобленным и недовольным.

Но куда ему деваться, сейчас поговорим — про Гермогена и на чем вся эта партия его держится. Раскрутим — ниточка за ниточкой.

Долгоруков кинул взгляд на пишущего письма француза. Взгляд его на миг стал удивленным, но почти сразу он собрался и перевел все внимание на меня.

Сел слева, близко от края. Пара служилых людей, что привела его, замерла позади. Это явно злило князя. Приемный покой, место для аудиенций, а он ощущал себя под надзором, как пленник. Но… Он пока что им и был. Да и в целом человек этот исторгал холодный гнев, всем своим видом показывая, что негодует и недоволен.

— Здравствуй, Владимир Тимофеевич. — Проговорил я спокойно. Задачи взбесить его у меня не имелось.

— Здравствуй, Игорь Васильевич. Люди твои тебя господарем зовут, а за глаза и царем, государем порой. Кто же ты? — Он смотрел холодно, пронизывающе.

— Не с того ты разговор начал. — Хмыкнул я. — Тут вопросы мне задавать. Но если ответы получу, то и тебе ответить могу, отчего нет. Если по-хорошему поговорим.

Он молчал. В глазах его я видел, что думает изрядно. Прикидывает, пытается понять, как так вышло, что вроде бы батюшку он моего знал и у Мстиславских бывал, и меня, может быть, даже видел. Хотя сам его не помнил. Память реципиента не давала подсказок.

Чувствовалось во взгляде, что он недоумевает. Ведь тогда я был никем, а теперь… Мне и князь Трубецкой кланяется, и Ляпунов, а может кто-то еще.

Это он еще Романова не видел. Да и размеры войска моего представлял очень и очень отдаленно. Кого он там ночью видел, то, когда его с теми двумя бугаями взяли. Просто лагерь.

Хотя может, и расспросил охрану. Мало ли что сболтнуть могли.

— Поговорили мы с тобой жестко. — Начал я. — Ты меня дураком выставил, а я тебя порезать обещал. — Прищурил глаза. — Но, давай по-новому попробуем. Ты, как я понимаю, как сам говорил от Гермогена приехал с предложением.

Он насторожился, насупился, но кивнул.

— Так и есть. От патриарха, что за землю русскую радеет.

— Скажи, а кто выше стоит? — Буравил его взглядом. — Кто из них главнее, кто кем управляет, а? Гермоген или Шуйский, Василий?

Вопрос мой ввел его в ступор, но ненадолго.

— Патриарх и царь, две власти, что над всей землей Русской ставлены господу богу на радость. — Он перекрестился.

Руки и ноги его я загодя потребовал развязать, чтобы чувствовал он себя здесь более свободно. Конечно же, никакого оружия, да и вообще вещей, кроме одежды с собой у него не имелось. А стража и мои телохранители были начеку.

— Хорошо. А если, скажем, Шуйский умрет. Сейчас есть, а завтра нет. Все же лета его не малые, тогда что? Гермоген за кого встанет?

Князь еще больше напрягся.

— Ты к чему клонишь. — Проговорил зло. — Не болен царь. Жив, здоров.

— Я к тому клоню, что тебе Шуйский денег для меня передал или Гермоген. — Рубанул я с плеча, уставился с кривой ухмылкой.

— То все едино.

— Э нет, князь. Вот сам посуди. Гермоген, вопросов нет, человек святой, патриарх. Старый только. Умереть может. И что тогда? Ты за Шуйского будешь или за нового патриарха? А если им тот станет, кто против Шуйских слово скажет? Или, наоборот, если вдруг так случиться, что заговор в столице. — Я следил за ним, но видел, что он подковерные дела вроде бы и не знает.

— Смутить ты меня хочешь. — Ответил он холодно. — Живы все, здравствуют. Господь хранит.

— Я к тому, что любой патриарх не поддержит католика на троне. И Шуйский. — Улыбнулся ему. — Потому что трон пока что его. Но, не станет, если одного, если Владислава на трон сажать будут, то что? Ты его поддержишь? Он же сын иезуита. Они, даже перекрестившись, все равно остаются теми, кто есть. Как тебе король вместо царя, на троне, а? Владимир Тимофеевич?

— Не бывать этому! — Выкрикнул Долгорукий.

Я гляну на насторожившуюся охрану. Что, мол, нормально все, говорим.

— Вот и я бы этого не хотел. Русский, православный должен Русью править. Так думаю.

Выдержал паузу, изучая его. Судя по лицу с таким утверждением согласен он был.

— Я сейчас тебе скажу многое, а ты подумай. — Начал раскрывать тайну понемногу. — Мстиславский со своими людьми, многими, хочет на трон ляха посадить. В Москве уже готов заговор. Войско ушло, считаные дни остались Шуйскому на троне сидеть. — Он смотрел на меня зло, скалился, не верил, но я продолжал. — Может, уже и не сидит на троне Василий. Ты сам подумай, Шуйский же думал, да и ты до встречи со мной, что я тут с двумя тысячами где-то в поле обретаюсь. Под Дедиловым. Так.