Повисла тишина, люди переглядывались.

— Ты, видимо, господарь, Игорь Васильевич? — Проговорил неуверенно посланник рязанский

— Да. — Буравил его холодным взглядом.

— Некрас Булгаков мертв. И отец его, что отомстить лично хотел. — Он головой качнул. — За сына самому Дмитрию Шуйскому. С людьми своими на смерть пошел. Ранил его. Но…

Мы смотрели на него пристально, а он слова подбирал.

— Шуйский жив, а мы здесь. Не люб нам Дмитрий. Да и Василий не люб. Тебе, Игорь Васильевич, служить хотим.

На сердце моем было нехорошо. Парня-то я на смерть послал, но… Нужно так было. Благодаря ему и вылазка удалась, и рязанцы к нам перешли еще до битвы. Не придется нам бить их своими войсками. А это, сколько спасенных жизней-то?

— Понял тебя, служилый человек. — Проговорил я холодно. — У нас в войске все, кто вступают, присягу дают. Если согласны, то жду всех. Прокопий Петрович, поедешь к своим?

— Коли надо, поеду. — Он кивнул.

— Езжай, поясни про присягу, про клятву и веди их к редутам. Там говорить буду.

На том и порешили.

День шел суетно.

Накрапывал мелкий дождь. После отправки Ляпунова к рязанцам я объехал оставшиеся редуты. Поговорил с Филко и своими немцами. Обсудил план использования фортификаций на грядущую битву.

Им моя затея не очень понравилась. Вновь личный, мой риск, вновь действия вразрез с привычной для них военной логикой, но…

— А что мы можем противопоставить пехоте Делагарди? Шведам? Немцам?

— Мы окопались. — Качая головой, произнес голландец.

— И? Наша пехота такая же, как у него? Нет. Мы уверены, что не дрогнут наши силы? Нет.

— Конница поддержит. — Вступил в разговор Филко. — По ней у нас преимущество.

— И тогда может начаться настоящая бойня. — Я стоял на своем. — Я рассчитываю, что и их, и наша конница будут стоять друг против друга и смотреть, как пехота сражается. Почему? Да потому что кроме Делагарди, уверен, в войске Шуйского особо некому биться за Василия. Это странно, но уверен, это так. Никто не хочет помирать зря. А наемникам заплатили деньги, их пошлют в бой, это точно. — За моими плечами был исторический опыт клушинской битвы, где все произошло именно так. — А вот если мы заставим их дрогнуть, нанесем потери, то и конница может дрогнуть.

— Наша пехота не готова. — Покачал головой Франсуа.

— Да. Именно поэтому я предлагаю то, что высказал.

— Ирфант. Риск велик.

— Я рискую каждый день. Мое слово крепко. Сделаем так.

Они поворчали, предложили некоторые коррективы и кое-что я даже принял. Но в итоге с основной идеей согласились, скрепя сердце. План-то был несложный, вполне обычная военная хитрость, но должна быть жесткая уверенность, что противник пойдет в атаку именно теми силами, какие я предполагал, и там, куда нужно нам.

А как этого достичь?

Верно! Разместить меня и знамя в определенном месте. Туда и ударят.

Дальше пришли гонцы от обоза, доложили. Ждать его не стоило раньше вечера. Переправа далась очень тяжело. Они поутру продолжали перегружать снаряжение обратно на возы и неспешно выдвигаться к Серпухову. Но это — время.

Долгорукова доставили. Луи де Роуэна отмыли. Они ждали меня под присмотром охраны в Серпухове, а я мотался возле него по неотложным делам.

После проверки всех редутов предстояло мне много разговоров и переговоров.

С севера начали подходить силы рязанцев. Строиться для дачи присяги перед фортификациями, как это и было обозначено. Медленно, как-то боязненно, неловко. Прокопий Петрович подъехал ко мне со своим братом. Захарий был несколько моложе, но тоже в преклонных летах.

Одет богато, снаряжен отлично — тоже зерцальный доспех, поверх кольчуги.

— Здрав будь, господарь. — Пробасил он. Голос более тяжелый был, утробный прямо.

— Здравствуй, Захарий Петрович. — Я сразу перешел к делу. — Скажи, что там с гонцом нашим, с Некрасом Булгаковым стало? Как погиб он?

— Не к добрым людям ты послал его, господарь. — Проговорил он. — Не в добрый час. Разгневался Дмитрий Шуйский, воевода войска московского, братом своим поставленный. Да так гневом изошел, что не просто расспросил мальчишку, а пытать приказал после услышанного. Мы просили его, челобитную писали, ходили с мужами достойными, но…

Он покачал головой, а я скрепя сердце ждал продолжения.

— Воевода непреклонен был. Хотел все узнать, вопросы задавал и не верил, что ты, господарь, уже в Туле стоишь и ждешь его. Думал, под Дедиловом ты с парой тысяч казаков. Вот и вся сила. — Вздохнул Захарий, продолжил. — Пытали, мучили, потом ночью исповедался он батюшке, что при войске был. Нас-то не пустили туда. Никого. Даже отцу не дали поговорить с сыном перед смертью. А поутру. Вчера. Казнили. Повесили. — Говоривший зло мотнул головой, повторил. — Повесили, господарь.

Казнь, считавшаяся в то время холопской. Не от оружия, не в бою, а на суку — как тать какой-то.

От слов сказанных на душе стало холодно и противно. Но сделал этот юнец свое дело. Теперь две тысячи рязанцев не за Шуйского стоят, а здесь, за меня будут. Одна жизнь, хоть и такая, но дороже тех, кого потеряли бы мы, если сошлись рати наши друг с другом.

— Что отец?

— Старший Булгаков позора такого не стерпел. Задумал неладное, недоброе. Когда ты, господарь, по авангарду нашему ударил, с людьми своими, с близким кругом, рванулся к карете Шуйского и застрелили бы. — Он погладил бороду рукой. — Застрелил бы точно. Но там неразбериха вышла и вместо головы в плечо попал. А потом сталью довершить дело решил, не сдюжил. Отбились. Ну и бояре из московских подоспели. Пал старший Булгаков и люди его. Все до единого.

— Понятно. — Я перекрестился. — Земля им всем пухом. В войске что?

Захарий Петрович головой качнул. На лице его неудовольствие было.

— Ты, господарь, прости, Смутное время. Тут же не поймешь, кто царь, кто самозванец. — Глаза опустил. Это он так себе соломку стелет, что ли, перед тем, как начать говорить о перебегании и чем-то таком, видимо.

Начал говорить, переглядываясь с братом своим.

Я слушал, посматривал на строящиеся недалеко ряды рязанцев и думал, не свернуть ли этот доклад и не перенести ли в терем после приема присяги. Но бойцы, идущие с севера, особо не торопились. При них были подводы в приличном количестве, конница шла не спеша, как-то неуверенно и не очень-то ровно.

Без залихватского задора, это уж точно.

Так что время слушать было.

В общих чертах рассказал полковник перешедших на нашу сторону рязанцев, что под его руководством чуть меньше двух тысяч человек пришло. Все конные, но заводных лошадей мало, у каждого четвертого. Доспехов при них тоже немного. Так, может, сотни полторы панцирей, юшманов, кольчуг, бахтерцев найдется и с сотню тегиляев на всех. Аркебуз сотни три, пистолей сотня. Остальные — как уже привычная мне легкая конница на татарский манер. Шапка, кафтан, сабля, да лук-саадак. Даже копий у многих не было. С голым пузом в конную сшибку идти, особенно против бронированных ляхов — глупая затея.

Надеялись в бою на луки, в основном, и на маневр.

Пара ответов на мои вопросы дала понять, что с боевым слаживанием все худо. Не ужасно, кое-что умели рязанцы, но мало и неточно. Учить нужно, только некогда.

Также выяснилось, что в обозе удалось им увезти довольно много провианта и фуража.

Захарий специально потребовал много телег, а не только свои, чтобы якобы отгородиться ночью с юга, откуда я на них налетел. Ну и все они с заходом солнца ушли.

Все, да не все.

Один рязанский сотник, достаточно известный в узких кругах человек — Михаил Глебович Салтыков Кривой и его люди, человек около двухсот, отказались идти, перебегать на нашу сторону. Из-за этого в лагере случился скоротечный бой. Пришлось пострелять, поджечь несколько телег и оттеснить этих, стоящих за Шуйского — хотя за него ли? — людей.

Паники избежать удалось, большинство обозов ушло с рязанцами.